Вообще-то местные газетенки являли собой прекрасный источник информации. Они кишели детскими фотографиями: дети в пиратских костюмах на благотворительном вечере; дети, получившие серебряные медали на конкурсе кларнетистов; дети, которых выбрали в «До тринадцати», хотя им было всего по одиннадцать; целые команды футболистов, крикетистов и скаутов, и даже имена внизу подписаны — очень удобно. Им можно было звонить, прикинувшись корреспондентом такой же газетки. Нет ничего проще — раздувшиеся от гордости родители охотно подзывали чадо к телефону, дабы еще раз насладиться его жалким успехом. Лишь кое-кто успевал потом вовремя выхватить у ребенка трубку, встревоженный изменившимся выражением лица отпрыска.
Иногда он пользовался именами и фактами, чтобы завязать разговор с ребенком в парке или на детской площадке. Сколько тебе лет? Ты, наверное, знаешь моего племянника Макса? Того, который недавно получил награду за спасение утопающего? Ну вот, а я его дядя Мак.
И дело было в шляпе.
Короче.
Он вернулся в свой фургон с бутербродом и тут-то заметил Уильяма Питерса — Билли, как называла его мать, судя по газетам. Тот как раз входил в магазин. Эйвери не успел разглядеть его толком, но отчего-то решил подождать, пока мальчишка вернется. Он ел бутерброд и ждал. Он не стал покупать «Голос Эксмура», потому что это было слишком близко к дому. Сам он не жил в Эксмуре, однако он только что зарыл здесь тело и взял себе на заметку избегать местных детей. Но что-то такое было в этом Билли…
Через некоторое время Билли вышел из магазина, и Эйвери понял, что именно.
Даже теперь, спустя годы, Эйвери мог воспроизвести в памяти нервную дрожь, которую он испытал, выбрав жертву. Как он напрягся, как слюна наполнила рот, так что он вынужден был сглотнуть, чтобы не начать пускать слюни, словно какой-нибудь идиот.
Билли был худощавым, но очень живым, и это в нем привлекало. Он проскакал мимо фургона Эйвери в счастливом неведении о том, что поглощает последний в своей жизни пакетик шоколадного драже. Эйвери это всегда развлекало — смотреть, как очередная жертва вышагивает по улице, грызет леденец, гоняет вдоль сточной канавы пластиковую бутылку. Ему нравились дети, уверенные в себе, такие дети охотнее откликались на просьбу о помощи — подойти чуть поближе и заглянуть в окно.
Эйвери включил зажигание и поехал вдоль улицы, держа перед собой карту…
Эйвери вздрогнул.
— Какая муха тебя укусила?
Офицер Райан Финлей наблюдал за Эйвери в надзорное окошко. Совал свой красный нос в его личное пространство! Подглядывал своими блекло-голубыми глазками. Эйвери скрутило ненавистью.
— Мистер Финлей. Как поживаете?
— Сносно, Арнольд.
Эйвери возненавидел его еще сильнее.
Арнольд.
Как будто они приятели. Как будто Райан Финлей мог в один прекрасный день заглянуть к нему в камеру и сказать: «Ну что, дружище, давай-ка с тобой пропустим пару». Как будто Эйвери мог даже воспользоваться предложением, пропустив стаканчик-другой в разношерстной компании тюремщиков с бычьими шеями и тупыми затылками, разглагольствуя о том, какая это нелегкая работа — открывать и закрывать замки и сопровождать покорных заключенных с одного этажа на другой.
— Чего пишут? — Финлей кивнул на письмо в руках Эйвери, и по этой фразе Эйвери понял, что Финлей уже прочел письмо и очень разочарован из-за невозможности почеркать в нем своим толстым черным фломастером, и этот вопрос — неуклюжая попытка выяснить, о чем же на самом деле хотел поведать загадочный адресат.
— Так, обычное письмо, мистер Финлей.
— Давненько ты писем не получал, верно?
— Да, сэр.
— Приятно это.
— Что, сэр?
Финлей задумался, прежде чем предпринять новую неуклюжую попытку.
— Из дому пишут?
— Да, сэр.
Финлей снова сник. Он подождал, сосредоточенно прочищая левую ноздрю. Эйвери прекрасно владел собой.
— И как там дела, дома?
Эйвери предвидел этот вопрос, еще когда Финлей прочищал нос, и прекрасно подготовился к нему.
— Ничего особенного. Это мой кузен. Сумасшедший компьютерщик. У меня был старый Амстрад. Процессор. Он говорит, это теперь редкость. Все хочет у меня его вытянуть.
— Сдвинутый на компьютерах?
— Верно, сдвинутый.
Финлей непринужденно поинтересовался:
— Ну и как, отдашь ему этот процессор?
Эйвери пожал плечами и улыбнулся, вложив в эту улыбку все:
— Посмотрим.
Финлей провел в качестве охранника двадцать четыре года, но от этой улыбки у него растаяли все сомнения. Он закрыл окошко, полностью уверенный в том, что теперь их с Эйвери связывает забавный общий секрет.
Финлей прервал ход его мыслей, но это было к лучшему. На этом поезде не стоило путешествовать днем. Это поезд ночной — пусть и не спальный. Эйвери улыбнулся про себя. Он еще вернется сегодня к Б.П. А сейчас стоит подумать о тех перспективах, что открывает перед ним письмо. Перспективы — это главное, чего лишаешься в тюрьме. Лишаешься в тот момент, когда за тобой захлопывается дверь камеры. И большинство никогда уже не находит им замены. Даже попав в заключение на месяц или на пару лет, обнаруживаешь, что перспективы у тебя изымают вместе со шнурками от ботинок. Надеялся на хорошую должность — отныне тебе светит карьера разнорабочего или социальное пособие. У настоящих преступников представление о перспективах уже совершенно иное. А у осужденных пожизненно вся перспектива — жареная картошка на ужин вместо картофельного пюре, ну или отбивная вместо котлеты.
Эйвери не знал, кто такой С.Л., но для простоты решил считать его существом мужского пола.
С.Л. был очень осмотрителен. Он понимал, что письма педофилам и серийным убийцам, как и письма от них, подвергаются тщательной цензуре. Поэтому он был загадочен и немногословен. И достаточно сообразителен, чтобы понять, что инициалов для Эйвери окажется недостаточно.
Но обратный адрес его выдал. В самом начале своего заключения Эйвери получал десятки писем из Шипкотта и окрестностей. Большинство писавших проклинали или умоляли — о таких он быстро забывал. Но одно, если память не изменяла ему, а кроме памяти полагаться было не на что, ведь хранить тома переписки ему не позволили бы, пришло от сестры Билли Питерса. Ничего особенного — девчонка хотела знать, что случилось с Билли и где его могила. Она умоляла Эйвери сжалиться над ее матерью. Он ответил ей, упирая на забавное совпадение: Билли перед смертью просил его о том же самом.
Эйвери очень сомневался, что сестра Билли Питерса получила это письмо. Сомнения подкреплялись и тем фактом, что на следующий день после отправки письма его повели принимать душ в другое крыло. Надзиратели сказали, что в его обычной душевой меняют трубы. По пути они очень веселились, обсуждая трубы, краны и проводку, и, оставшись в общей душевой с одним только дрянным казенным полотенцем при себе, Эйвери понял почему.
Он провел две недели в тюремном изоляторе, первую из них — лежа на животе.
По иронии судьбы спустя два года в их отделении особого содержания действительно ремонтировали водопровод. Эйвери предпочел двенадцать дней обходиться без душа — до тех пор, пока не закончили работы.
И для него это было непростым решением.
Арнольд Эйвери был очень чистоплотен. Болезненно. Простое прикосновение надзирателя или кого-то из заключенных вынуждало его бросаться в душевую и подолгу отмывать и отчищать себя и одежду.
После каждого убийства — и каждых похорон — он мылся основательнейшим образом.
Чистота была его богом.
Он душил детей аккуратно, и все же некоторых при этом рвало, некоторые писались от страха, а то и хуже. В таких случаях отвращение удваивало его пыл, и он ненавидел их всех за испорченное удовольствие. Порой ему приходилось даже окатывать их из шланга, прежде чем прикончить.
Мертвые дети вызывали еще большее омерзение. Даже слезы беспомощности, так трогавшие его, пока дети были живы, превращались в скользкую мерзость на их холодеющих лицах.
Короче.
Он не мог поручиться, но вполне вероятно, что письмо от сестры Билли Питерса пришло с того же самого адреса: шоссе Барнстепль, 111.
В таком случае, кто же такой C.Л.? Сосед, решивший выступить в защиту? Мать Билли Питерса? Двоюродный брат? Внук? Сын или дочь, рожденные после смерти Билли в качестве попытки заполнить брешь? Эйвери погрузился в размышления, но все эти возможности были равновероятными, и он решил не тратить времени.
«Уважаемый мистер Эйвери» — это хорошо придумано. И Б.П. — тоже. И просьба о помощи выглядела трогательно и кстати.
Но самое большое впечатление произвели на Эйвери слова «С благодарностью за понимание».
Первое письмо, которое Стивен отправил Арнольду Эйвери, вернулось так густо исчерканным толстым черным фломастером, что ничего прочесть было невозможно. Цензор осилил три четверти и в конце концов решил не передавать его заключенному, просто нацарапал поверх последней четверти: «К передаче не допущено» — и отправил обратно в Шипкотт.
