И, произнеся его имя, вдруг как-то сразу обмякла, стала медленно оседать на стул, присела на самый краешек и чуть не грохнулась на пол. Михаил еле успел поддержать ее.
Может быть, отец бы и поборолся, опытнейший адвокат Сидельников обнадеживал мать, но... уж больно строго взялся за борьбу с коррупцией новый Генсек... Тогда еще всерьез думали, что в нашей стране можно бороться с коррупцией. Поглядел бы кто-нибудь лет на десять-пятнадцать вперед, узнал бы, что такое настоящая коррупция, настоящее масштабное воровство... Но не дай бог было в восемьдесят третьем году оказаться в роли козла отпущения...
Суд состоялся в июле. Обычно в это время года они бывали на юге, в Пицунде или в Форосе, и обслуживающий персонал санатория или пансионата пытался угадать любое желание Гавриила Михайловича и членов его семьи. Теперь же они сидели в душном помещении районного суда и ждали приговора.
Сидельников пытался ободрить поникшую духом Веронику Ивановну, но давал понять, что очень уж суровые настали времена и что надежды на мягкий приговор весьма призрачны. Больно уж страшная была статья 93 "прим" хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. По этой статье предусматривалась и высшая мера...
Четырнадцатилетний Михаил сидел в зале суда, глядел на своего пятидесятипятилетнего отца, и порой в его душе шевелилось чувство гордости - ему нравилось, как держался отец, спокойно, уверенно, хотя сильно исхудал, побледнел и совсем поседел. Дело было громкое - в школе его стали дразнить сыном ворюги, причем особенно ретиво издевались те, кто пользовался ранее услугами Лычкина, те, чьим родителям он доставал дефицитные лекарства, путевки в санатории, билеты в Большой театр или на Таганку... Продолжал глядеть с уважением на Лычкина лишь хулиганистый Игорь Глотов, старший брат которого Николай, несмотря на двадцатилетний возраст, давно уже проторил дорожку в места не столь отдаленные.
Отец сидел за решеткой и делал едва заметные ободряющие жесты жене и сыну, сидящим в зале. Михаилу припомнилось письмо отца, которое недавно принес им Сидельников.
"Я ничего не боюсь, - писал отец. - За все в жизни надо отвечать, и, в принципе, я всегда был готов к этому, хотя и надеялся на лучшее. Будь мужчиной, сын, главное в жизни - не остаться никем и ничем. А я, сам знаешь, пожил всласть. И, как писал классик, попил живой крови, а не питался падалью... Что будет, то будет. Петр Петрович делает все, что может, но времена сейчас лютые. Сами знаете, что по этой статье кое-кому и высшую меру уже привели в исполнение... Так что все, что ниже этого - уже победа..."
Однако, когда судья медленным равнодушным голосом стал зачитывать приговор, Лычкин напрягся, казалось, он сейчас потеряет сознание...
"...к тринадцати годам с отбытием наказания в колонии строгого режима с конфискацией имущества", - произнес наконец судья, и глаза Лычкина блеснули радостью. Как-то дернулся и Сидельников, бросил взгляд на Веронику Ивановну и поднял вверх большой палец правой руки.
"Это победа, Вероника Ивановна, победа! - сказал он после. - И это еще не все! Еще не вечер, я подаю апелляцию в вышестоящий суд... Мы еще поборемся..."
И наверняка бы поборолся, но... слишком сильными оказались впечатления для полнокровного Гавриила Михайловича. Его не успели этапировать в зону, он скончался в Бутырской тюрьме в начале августа того же года от обширного инфаркта...
- Эх, Гавриил Михайлович, - развел руками Сидельников, узнав о случившемся. - Не выдержало сердечко. Как выяснилось, он вообще был очень больным человеком, так определило вскрытие, сосуды ни к черту... Работал много, пожил хорошо, не жалел себя... Нет слов, Вероника Ивановна, просто нет слов... Редкий человек, так держался, так радовался приговору, и на тебе... Еще раз мои вам глубочайшие соболезнования...
- Довели, гады, - простонала мать. - В камере сорок человек сидело, воздух портило... Разве он к такому привык? А ему же как-никак пятьдесят шестой год пошел, Петр Петрович... Да, умеют у нас угробить...
Сидельников получил свой гонорар и откланялся.
- А вообще-то, отец преступник или нет? - задал идиотский вопрос наивный Михаил, полагавший, что роскошная жизнь их семьи была предопределена откуда-то свыше.
- Все на свете относительно, сынок, - усмехнулась мать. - Сам знаешь, в каком лживом обществе живем... А отец... Он молодец, наш папочка... Его голыми руками не взять... Улетел он от них... Правда, и от нас тоже...
- А как теперь... все это? - обвел вокруг руками Михаил. - С конфискацией ведь...
- Как? - тяжело вздохнула мать. - Квартиру эту отберут, дадут другую, дача оформлена на меня, одна машина тоже на меня, другая на дядю Борю, посмотрим... Кое-что отдадим, а остальное... Потом узнаешь, - хитро усмехнулась она.
Из четырехкомнатных апартаментов в элитном доме на Ленинградском проспекте осенью переехали в двухкомнатную хрущобу на Каширском шоссе.
А еще через месяц мать объявила сыну, что ему от наследства отца кое-что причитается.
- Вот тебе, сынок, пятьдесят тысяч наличными, и "девятку" переоформим на тебя, когда подрастешь...
- Да? - насторожился Михаил, желая, чтобы все было поделено поровну. А сколько же у отца было всего?
Мать усмехнулась и многозначительно покрутила пальцем у виска.
- Мишенька, у нашего папочки ничего не было, никаких наличных денег, никаких сберкнижек, ничего вообще... Государственную квартиру отобрали, дали вот это, - она с презрением оглядела крохотные, с низкими потолками, комнатушки хрущобы, - дача давно уже оформлена на меня, потому что ее построил мой покойный отец, ветеран войны, столяр-краснодеревщик, построил своими руками и руками своих друзей... Он же презентовал мне "девятку", также оформленную на меня, и я дарю ее тебе. "Волга" записана на дядю Борю, а деньги? Какие могут быть деньги у скромного советского работника торговли, несправедливо арестованного и павшего жертвой произвола? Никаких денег... Вот пятьдесят тысяч завалялись, бери, владей... Трать как хочешь, но желательно с умом. Больше капать не будет, сынок...
Михаил поглядел в пустые глаза матери и понял, что ничего он от нее больше не получит. Взял деньги и припрятал подальше...
Примерно через полтора года у матери появился молодой любовник по имени Эдик. Черноволосый, с коротко подстриженными фатовскими усиками, неизвестной национальности и рода занятий, он появился неизвестно откуда. Поначалу он приходил редко, потом стал приходить часто, а потом переехал совсем. Перебрался к ним с большой спортивной сумкой на плече, целыми днями торчал дома, слушал музыку, играл на гитаре, курил дорогие сигареты и пил коньяк. По доверенности от дяди Бори гонял "Волгу".
Михаил поначалу терпел присутствие нахлебника молча, а потом, правда, в его отсутствие, задал матери прямой вопрос: что этот человек здесь делает? Мать покраснела, глаза ее злобно заблестели, и она, вскочив с места, закричала истошным голосом, бегая по комнате:
- Мне только сорок два года, черт побери! - вопила она, хотя сын прекрасно знал, что ей пошел сорок четвертый год. - Я еще не старая женщина! Мне что, прикажешь ложиться и помирать, дорогой сыночек? Рановато ты меня решил похоронить... Я хочу еще пожить, я люблю Эдика, он любит меня, нам хорошо вместе... Ты уже взрослый, в моей опеке не нуждаешься... Так чего же ты лезешь в мою личную жизнь? У нас, как-никак, две комнаты, только благодаря мне в однокомнатной не оказались или вообще в коммуналке... Так что всем места хватит... Дача есть, у тебя со временем будет своя машина, деньги, и все, между прочим, благодаря мне... Сколько мне трудов стоило все это сохранить, скольких людей пришлось подмазать, один этот проклятый Сидельников в такую копеечку обошелся... И тебе могла бы вообще ничего не дать...
- Я представляю, сколько ты оставила себе, - сузил глаза Михаил.
- А вот это не твое дело, сынок, - глаза матери стали совсем уже злыми и опасными. - Ты живешь как у Христа за пазухой, а тебе все мало... Жадный ты очень, балованный... Нет, сыночек дорогой, не буди лихо, пока тихо...
На время Михаил заткнулся, затаив лютую ненависть к наглому Эдику. Его безумно раздражало присутствие в квартире этого красавчика с масляными глазами. А один раз он просто застал Эдика на матери.
- Стучаться надо! - закричала мать, махая раздвинутыми в стороны ногами.
Эдик лишь обернулся и поглядел на вошедшего юношу своими черными, как смородины, глазами и сально улыбнулся. Михаил в жуткой досаде захлопнул дверь спальни.
Через некоторое время Эдик вышел из спальни, облаченный в отцовский голубой махровый халат, и чинно прошествовал в ванную. Включил там воду и долго мылся. А потом вышел оттуда, закурил ароматную сигаретку, похлопал Михаила по плечу, подмигнул своим черным масляным глазом и снисходительно произнес:
- Такие вот они, старичок, дела...
Михаил позеленел от злости и осознания собственного бессилия. Он понимал, что обязан был мощным сокрушительным ударом сбить мерзавца с ног, но он не сделал этого. Даже ответить ничего не смог. Он просто пошел и напился. Пришел домой вдребезги пьяный, а затем они пили водку на кухне с Эдиком, хлопали друг друга по плечу и даже целовались. А мать наблюдала эту позорную сцену с нескрываемым одобрением.
