Он старательно прятал от меня глаза, изучая свои руки с точно таким же интересом, как когда-то в моей гостиной. Он должен был уже знать на них каждый волосок, каждую морщинку и жилку.
— Вы, наверно, хотите сказать, что даже не начинали работу? — недоверчиво спросил я. — Вы должны были получить мое письмо самое позднее в прошлый четверг. Шесть дней тому назад.
— Вот ваши фотографии. Но вы же понимаете, что... э-э... были некоторые... трудности в том, чтобы в такой короткий срок оформить визу.
— Какой смысл в визе, если у меня нет информации? А разве вы не могли одновременно добыть и то и другое?
— Мы думали... э-э... факс. В посольстве. Мы сможем выслать вам сведения, как только получим их.
— А я буду непрерывно бегать вокруг и смотреть, не влетел ли в форточку почтовый голубь?
Хьюдж-Беккет строго улыбнулся, не разжимая неподвижных губ.
— Вы можете позвонить, — указал он. — Телефон есть в этой бумаге.
— Он чуть откинулся в своем роскошном кресле и посмотрел честным взглядом на свою руку, словно рассчитывал увидеть, что линия жизни на ладони за последние полминуты успела полностью изменить конфигурацию. — Мы, конечно, поговорили с врачом, который оказывал помощь Гансу Крамеру.
— И что? — подбодрил я его, так как он явно собирался поставить здесь точку.
— Он был дежурным врачом на соревнованиях по троеборью. Он осматривал девушку, сломавшую ключицу, когда кто-то вошел и сказал, что один из немцев потерял сознание. Врач сразу же бросил пациентку, но, когда добрался до места, Крамер был уже мертв. По его словам, он попытался сделать ему закрытый массаж сердца, необходимые инъекции, искусственное дыхание, но все было тщетно. Тело, так сказать, посинело... а причиной смерти была названа... э-э... сердечная недостаточность.
— Или, другими словами, сердечный приступ.
— Э-э... да. Конечно, было сделано вскрытие. ; Естественная смерть.
Ужасно, когда умирают такие молодые.
Все эти сведения совершенно бесполезны, грустно подумал я. Разве что Ганс Крамер оказался настолько неосмотрителен, что проглотил решающую улику. Ничто не говорило о возможности смерти во время любовной игры, ничто не подтверждало сложившуюся легенду. Было очевидно, что слухи о какой-то Алеше ходили лишь потому, что Крамер не мог опровергнуть их.
— Имена и адреса остальных участников немецкой команды?
— Будут.
— А имена и адреса участников команды России, приехавших на международные соревнования в Бергли?
— Будут.
— А русских наблюдателей?
— Будут.
Я уставился на Хьюдж-Беккета. Эти сведения, которые могли бы оказаться очень полезными, представляли собой описание «русских наблюдателей», трех человек, которые на полуофициальном положении в прошлом году присутствовали на множестве соревнований, где выступала их команда, а не только на международных скачках в Бергли. Смысл их присутствия можно было охарактеризовать различными словами: «шпионаж», «изучение хода соревнований», «отслеживание наших лучших лошадей» и даже «анализ подготовки спортсменов Запада для того, чтобы выставить их дураками на Олимпиаде». Я мог бы добыть их с помощью нескольких телефонных звонков людям, связанным со скаковым миром.
— Принц говорил, что вы согласились проделать кое-какую подготовительную работу, — напомнил я.
— Мы намеревались, — уточнил он, — но ваша роль на сцене международной политики крайне незначительна. Мое учреждение на этой неделе занималось делами гораздо более серьезными, чем... э-э... лошади.
Его ноздри слегка раздулись, и в голосе прозвучала та же неприязнь, что и во время визита ко мне.
— Рассчитываете ли вы, что мне удастся выполнить это поручение?
Хьюдж-Беккет продолжают молча изучать свои руки.
— Желаете ли вы мне успеха?
Он перевел взгляд на мое лицо с таким видом, будто оторвал от земли двухтонную тяжесть.
— Я был бы рад, если бы вы осознали, что обеспечение лорду Фаррингфорду возможности выступить на Олимпиаде означает всего-навсего, что он получит шанс доказать, что он сам или его лошадь достаточно хороши. Но это не тот предмет, ради которого мы хотели бы пожертвовать хоть чем-нибудь из... э-э... деловых отношений с Советским Союзом. На самом деле мы не хотели бы оказаться, в Положении, когда нам пришлось бы приносить извинения.
— Тогда просто чудо, что вы уговаривали меня поехать в Москву.
— Этого хотел принц?
— И он обратился к вам?
Хьюдж-Беккет чопорно поджал губы.
— Это была вовсе не безосновательная просьба. Но если бы все мы не одобряли данное вам поручение, то отказались бы от любой помощи.
— Ну ладно, — сказал я, поднимаясь и рассовывая бумаги по карманам.
— Я понял, что вы стремитесь избежать впечатления, будто не считаетесь с желаниями члена королевской семьи. Поэтому вы хотите, чтобы я поехал, задал несколько беспредметных вопросов и получил на них бессодержательные ответы. В итоге принц воздержится от покупки немецкой лошади, Джонни Фаррингфорд не будет включен в команду и никому не потребуется для этого пальцем шевельнуть.
Он окинул меня взглядом, полным мировой скорби высокопоставленного государственного служащего.
— Мы забронировали для вас комнату на две недели, — сообщил он, но, конечно, вы можете вернуться раньше, если захотите.
— Спасибо.
— Если вы прочтете этот список, то увидите, что мы приготовили один-другой: э-э: контакт, который может пригодиться.
Я пробежал глазами короткий список, возглавляемый британским посольством. Набережная Мориса Тореза, 12.
— Одна из следующих фамилий принадлежит человеку, имеющему отношение к подготовке советской команды по многоборью.
Я был приятно удивлен.
— Что ж, это уже лучше.
Хьюдж-Беккет улыбнулся не без оттенка самодовольства.
— Мы не такие уж бездельники, какими вы нас считаете. — Он откашлялся. — Последнее имя в этом списке — студент Московского университета.
Он англичанин и приехал туда на год по обмену. Конечно, он говорит по-русски. Мы предупредили его о вашем приезде. Он пригодится, если вам потребуется переводчик, но мы просим вас не делать ничего такого, что помешало бы ему закончить учебный год.
— Поскольку он важнее лошадей?
Хьюдж-Беккет одарил меня натянутой холодной улыбкой.
— Большинство вещей важнее лошадей, — подтвердил он.
Согласно билету, полученному от Хьюдж-Беккета, уже на следующий день я удобно расположился в первом салоне самолета Аэрофлота, который должен был приземлиться в шесть часов вечера по местному времени. Большинство моих соседей составляли чернокожие. Наверно, кубинцы, лениво подумал я. Но в этом изменчивом мире они могли оказаться откуда угодно: нынешние противники завтра становятся союзниками. Они были одеты в прекрасно сшитые костюмы, белые рубашки и элегантные галстуки, близ трапа самолета их ждали длиннющие лимузины. Менее значительным персонам предстояло пройти через обычную иммиграционную процедуру, но у меня здесь не возникло ни малейшей задержки.
Таможенник сделал мне разрешающий жест, словно я нисколько не интересовал его, хотя за соседней стойкой буквально набросились на мужчину моего возраста. Таможенники читали каждый клочок бумаги, выворачивали все карманы, рассматривали швы подкладки чемодана. Объект внимания стойко и спокойно все переносил. Он не протестовал, не возмущался, даже, как мне показалось, вовсе не волновался. Когда я проходил мимо, один из таможенников взял пару трусов и принялся тщательно ощупывать резинку Только я успел подумать, не взять ли такси, как проблема отпала, поскольку, оказывается, меня тоже ожидали. Девушка в коричневом пальто и желто-коричневой вязаной шапочке внимательно посмотрела на меня и спросила:
— Мистер Дрю?
Угадав по моей реакции, что обратилась по адресу, она представилась:
— Меня зовут Наташа, я из «Интуриста». Мы позаботимся о вас, пока вы будете в Москве. В гостиницу мы отвезем вас на машине. — Она обернулась к женщине чуть постарше, стоявшей в двух шагах. — Моя коллега Анна.
— Как мило с вашей стороны проявить такую заботу, — вежливо сказал я. — Как вы меня узнали?
Наташа деловито взглянула в зажатую в кулаке бумажку.
— Англичанин, тридцати двух лет, темные волнистые волосы, очки с затемненными коричневыми стеклами, без бороды и усов, хорошо одет.
— Автомобиль на улице, — перебила Анна. Я подумал, что в этом нет ничего удивительного, ведь именно там всегда находятся автомобили в аэропортах.
Невысокая, коренастая Анна была одета в практичное серое пальто и более темную, серую же, шерстяную шляпку. На ее лице было какое-то отталкивающее застывшее выражение, каким-то образом распространявшееся на ее выпяченный живот и широкие носки ботинок. Она держалась вполне приветливо, но, вероятно, лишь постольку, поскольку я вел себя соответственно ее ожиданиям.
