Садовник знал все, что касалось перевозки аварийных автомобилей и гаражей, откуда можно было бы вызвать помощь, и взялся все устроить. Он разговаривал с принцем совершенно свободно; было видно, что эта свобода выработалась за много лет взаимного уважения и является стойкой опорой роялизма.
— Не знаю, что бы я делал без Боба, — заметил принц, когда мы возвращались в дом. — Если бы я сам стал звонить в гаражи и автомастерские и представляться, то там или не поверили бы и ответили, что они сами королева Шебы, или же, разволновавшись, недослушали бы и все перепутали. Боб вывезет эти автомобили без всяких хлопот, а вот если бы я взялся за это сам, то первым здесь оказался бы репортер.
На ступенях принц остановился и посмотрел на остов того, что некогда было моим любимым автомобилем.
— Мы дадим вам автомобиль, чтобы добраться домой. Нам нетрудно одолжить вам один из наших.
— Сэр, — перебил я его, — кто или что такое Алеша?
— Ха! — почти выкрикнул он, резко повернувшись ко мне. Его глаза вдруг сверкнули. — Вы впервые проявили интерес без нажима с моей стороны.
— Я сказал, что подумаю, смогу ли что-нибудь сделать.
— Имея в виду сделать как можно меньше.
— Ну, я...
— И посмотреть, не подсовывают ли вам тухлую рыбу.
— Э-э... — промямлил я. — Так как насчет Алеши?
— Это и есть та самая проблема, — ответил принц. — Мы ничего не знаем об Алеше. Именно это я и хотел уточнить.
Джонни Фаррингфорд очень скоро вышел из больницы и вернулся домой, так что уже через три дня после аварии я поехал навестить его.
— Простите за вашу машину, — сказал он при виде «РейнджРовера», на котором я приехал в этот раз. — Дерьмово получилось.
Он был очень взвинчен, лицо все еще оставалось бледным. Несколько порезов затянулись быстро, как это бывает только в юности; непохоже, что шрамы останутся на всю жизнь. По движениям чувствовалось, что болели у него в основном мышцы, а не кости. Все к лучшему, подумал я, это помешает ему тренироваться к Олимпиаде.
— Входите, — пригласил хозяин. — Кофе и все такое?
Он приглашающим жестом вытянул руку, и мы вошли в комнату, напоминавшую иллюстрацию к журнальной статье о сельском быте. Пол, выложенный каменными плитками, толстые ковры, массивные балки на потолке, большой камин, стены из старых неоштукатуренных кирпичей и множество продавленных диванов и стульев с выгоревшей ситцевой обивкой.
— Это не мой дом, — пояснил Фаррингфорд, чувствуя мое удивление, я снимаю его. Сейчас я принесу кофе.
Он скрылся за дверью в дальнем конце комнаты; я не спеша последовал за ним. Кухня, в которой он наливал кипяток в кофеварку, была оснащена всем, что только можно купить за деньги.
— Сахар? Молоко? Или вы хотите чай?
— Лучше кофе. И молока, пожалуйста.
Джонни внес поднос в комнату и поставил его на стол перед камином. На толстом слое старой золы горели уложенные дрова, но огонь совсем не грел. Я закашлялся, а потом с удовольствием выпил горячую жидкость, решив погреться если не снаружи, то хотя бы изнутри.
— Как вы себя чувствуете сейчас? — спросил я.
— Да... нормально.
— Но все еще потрясены, я думаю. Он содрогнулся всем телом.
— Понимаю, счастье, что я вообще остался жив. Слава Богу, вы вытащили меня оттуда, и все такое.
— Ваш родственник сделал ничуть не меньше.
— Больше, чем должен был, можно сказать.
Он засуетился с сахарницей, явно нервничая.
— Расскажите мне об Алеше, — попросил я. Коротко глянув на меня, Фаррингфорд отвел взгляд, и я убедился, что при этих словах его охватил приступ депрессии.
— Тут нечего рассказывать, — устало ответил он. — Алеша — просто имя, возникло оно летом. В сентябре в Бергли умер один из частников германской команды, и кто-то сказал, что это случилось из-за Алеши, которая приехала из Москвы. Конечно, было расследование и все такое прочее, но я не знаю о результатах, потому что не был прямо связан со всем этим, понимаете?
— Ну а непрямо? — уточнил я.
Он снова коротко взглянул на меня и чуть улыбнулся.
— Я хорошо знал его, этого немецкого парня. Ну, как это бывает, на всех международных соревнованиях встречаешься с одними и теми же людьми, понимаете?
— Да.
— Ну... Как-то вечером мы с ним поехали в клуб, в Лондон. Сейчас я понимаю, что свалял дурака, но я-то думал, что это просто карточный клуб.
Он играл в триктрак, как и я. За несколько дней до этого я взял его в свой клуб, так что думал, что это просто... э-э... ответная благодарность.
— Но это оказался не просто карточный клуб? — поспешно спросил я, так как Джонни попытался угрюмо замолчать.
— Нет, — вздохнул он, — там было полно... этих... ну... трансвеститов. — Депрессия Фаррингфорда явно нарастала. — Я сначала не понял. Да и никто не понял бы. Они все выглядели как женщины. Привлекательные. Попадались хорошенькие. Нам предложили стол. Было темно. И вышла девчонка, освещенная лучом, исполнять стриптиз, снимать с себя целую кучу воздушных покрывал... Она была красива... смуглая, но не чернокожая... красивые темные глаза... потрясающие маленькие грудки. Она разделась почти донага и стала танцевать с розовым боа из перьев... изумительно, на самом деле. Когда она поворачивалась спиной, на ней ничего не было, а когда оборачивалась лицом, то боа всегда падало на... ээ... главное место. Когда все закончилось, я зааплодировал. Тут Ганс наклонился ко мне, осклабился, как мартышка, и шепнул на ухо, что это был мальчик. — Его перекосило. — Я ощутил себя совершенным дураком. Я имею в виду... никому не придет в голову смотреть такие представления, зная, что это такое. Но когда тебя туда затащат...
— От этого можно обалдеть, — согласился я.
— Я сначала посмеялся, — продолжил он. — Любой бы посмеялся, не так ли? Но все-таки в этом было какое-то странное очарование. Ганс сказал, что видел этого мальчишку в ночном клубе в Восточном Берлине и был уверен, что тот мне понравится. Казалось, он понимал мое смущение. Думал, что это хорошая шутка. Я постарался воспринять все это спокойно, ведь я был у него в гостях, но, честно говоря, подумал, что это немного чересчур.
Ощущение задетой гордости, подумал я.
— Соревнования начались через два дня, а еще через день, после скачек, Ганс умер.
— Отчего он умер?
— Сердечный приступ.
— Но ведь он был молодым? — удивился я.
— Был, — подтвердил Джонни, — всего-навсего тридцать шесть. Тут задумаешься, правда?
— А что же случилось на самом деле? — продолжал я расспросы.
— Ну... пожалуй, ничего. Никто к нему и пальцем не притронулся. Ходили слухи — думаю, я был последним, до кого они дошли — что с Гансом было что-то не так. И со мной тоже. Что на самом деле мы были голубыми, понимаете, что я имею в виду? И что некая Алеша из Москвы приревновала Ганса, устроила скандал, и того хватил сердечный приступ. А еще, знаете ли, было сообщение, что если я когда-нибудь окажусь в Москве, то Алеша меня найдет и разберется со мной.
— А что это было за сообщение? В смысле, как вам его передали?
— Да все это, и само сообщение тоже, было только слухами. — Хозяин выглядел явно расстроенным. — Казалось, все это слышали. Несколько человек пересказали мне эти сплетни. Я даже понятия не имею, кто их распускал.
— И вы так серьезно к ним отнеслись?
— Конечно, нет. Все это чушь. Ни у кого не могло быть ни малейшего основания ревновать ко мне Ганса Крамера. Да к тому же после того вечера я старался избегать его — конечно, так, чтобы это не выглядело подчеркнутым, понимаете?
Я поставил пустую чашку на поднос и пожалел, что не надел второй свитер. Хозяин же, казалось, был совершенно невосприимчив к холоду.
— Но ваш родственник очень серьезно относится к этому.
— Он совершенно помешался от страха перед прессой, — скорчил рожу Фаррингфорд. — Разве вы не заметили этого?
— Мне показалось, что он их не любит.
— Они просто достали его, когда он пытался скрыть от них свой роман с моей сестрой. Я воспринимал это как забавную историю, но, видимо, для него все было по-другому. Если помните, из этого устроили целую сенсацию, ведь через две недели после помолвки наша мама вдруг подхватилась и сбежала со своим парикмахером.
— Я и забыл об этом, — сознался я.
— Как раз перед этим я уехал в Итон, — продолжал Джонни. — Это слегка поколебало мою самоуверенность, ну, понимаете, в смысле, когда парень имеет все, до чего может дотянуться. — Он говорил несерьезным тоном, но легко можно было угадать отголосок старой травмы. — Так что еще несколько месяцев они не могли пожениться, а когда наконец поженились, в газетах чуть не каждый день обсуждали половую жизнь моей матери. И всякий раз, когда печатают какие-нибудь сведения о любом из нас, снова начинают мусолить всю эту историю. Отсюда и эта странность у его королевского высочества.
— Тогда легко понять, — рассудительно заметил я, — почему он опасается, что вы на Олимпиаде окажетесь втянутым в какой-нибудь шумный скандал, а толпы досужих сплетников будут, как локаторы, отслеживать каждый вант шаг. И, возможно, попытаются связать ваше имя с сексуальными меньшинствами.
