– Что?
– Он становится шакалом. Пропитание-то надо добыть, а как, если нет ни силы, ни прыти, ни умения, ни жестокости, если он не может противнику на спину прыгать и глотку рвать? Значит, приходится воровать или мародерствовать, чтобы жена была довольна. И тысячи нормальных приличных самцов ввязываются в авантюры ради быстрого обогащения, позволяют себя использовать, потом оказываются в долгах или, еще хуже, в тюрьме. Имущество отбирают, семья страдает. А все почему? Потому, что самки придумали принципиально невозможный идеал и требуют, чтобы самцы ему соответствовали. И у самок такая же история: самцы хотят, чтобы в быту самки полностью растворялись в мужьях и ничем их не раздражали, то есть не имели собственной индивидуальности, но в постели чтобы были именно индивидуальны и неотразимы. А как женщина может быть в сексе индивидуальной и неотразимой, если эту индивидуальность ей пришлось в себе затоптать, чтобы, не приведи господь, своему самцу чем-нибудь не помешать? Никак не может. Вот поэтому и получается, что яркие и сексуальные женщины остаются одни, с ними все с удовольствием крутят любовь, но жениться на них никто не хочет, потому что чуют: не станет она давить в себе собственную неповторимость. А покорные и готовые себя затоптать легко находят мужей, только эти мужья очень скоро начинают им изменять с яркими и сексуальными, но при этом разводиться ни в какую не хотят, потому что постель – это одно, а жизнь бок о бок – совсем другое. Вот такой парадокс. Люди сами себе его создали, а теперь мучаются и не знают, как правильно жить.
– А ты знаешь?
– Что?
– Как правильно жить.
– Эх, мил-друг, да кабы я знал, как правильно жить, мне б цены не было, – с горечью произнес Змей. – Вся моя мудрость в том и состоит, что я точно знаю одно: ничего-то я не знаю. Слушай-ка, ты не заболел часом?
Змей плотнее прижался к Камню, на несколько мгновений замер, потом приподнял голову:
– Тебя, по-моему, знобит. И бронхи у тебя забиты мокротой, я слышу. Да ты, брат, простыл! Чем тебя полечить?
– Только Ветром, больше меня уже ничего не берет. Вот если он прилетает из Сахары, тогда мне хорошо помогает.
– Так, может, позвать его? Я знаю, где искать, он мне сказал, когда улетал.
– Да толку-то его искать! – безнадежно выдохнул Камень. – Он в Норвегии с биатлоном балуется, откуда там теплый сухой воздух? Там сырость и холод собачий.
– А что же делать? – огорчился Змей. – У тебя явно начинается бронхит, если немедленно не принять меры, он может перерасти в пневмонию.
– Буду терпеть, – сдержанно, с мужественной скорбью заявил Камень.
– Нет, это нельзя так оставлять, – забеспокоился Змей. – Скажи Ворону, пусть принесет тебе оттуда какое-нибудь средство, у людей полно всяких таблеток и микстур. Да вот хоть горчичники пусть принесет, штучек сто, и облепит тебя. Надо же как-то бороться с бронхитом.
– Нельзя, – строго сказал Камень. – Ничего оттуда приносить нельзя. Ты же знаешь правила. Не дай бог, что-нибудь нарушим, потом хлопот не оберешься. Ну представь, Ворон упрет из аптеки сотню горчичников, никто не заметит, потом придет ревизия, обнаружит недостачу, схватят материально ответственное лицо и в тюрягу упекут. Кому это надо?
Змей отполз на некоторое расстояние, послушал окружающий мир, потом повернул голову в сторону Камня.
– Но ты же можешь сделать так, чтобы никто не пострадал, – осторожно произнес он. – Ты же умеешь.
– Замолчи! – крикнул Камень и уже тише добавил: – Замолчи немедленно. Даже думать об этом не смей. Этого тоже нельзя делать. Мало ли что я умею. Нельзя – и все. Нельзя вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее. И вслух никогда об этом не говори, чтобы никто не услышал.
Змей с интересом посмотрел на друга.
– Ты хочешь сказать, что никогда не нарушаешь правила? Никогда-никогда? Вот умеешь изменять реальность, но лежишь тут тихой сапой и никогда не пользуешься этим? Прости, мил-друг, но не верю.
– Ну и не верь, – сердито огрызнулся Камень. – Не больно-то и хотелось.
Это было его большой тайной, состоящей из двух тайн поменьше. Первой, кроме него самого, владели Ворон и Змей: Камень умел изменять реальность, причем в любых масштабах, от жизни маленького комара до исхода грандиозных сражений. Даже Ветру об этом знать не полагалось – разболтает по легкомыслию. А вот второй тайной Камень владел единолично: иногда он все-таки нарушал запрет и кое-что изменял. Так, по мелочи. Когда очень уж хотелось, когда начинало болеть сердце и не было сил терпеть и сопротивляться соблазну. Когда-то давно, еще в далекой молодости, Камень не был таким умным и менял реальность направо и налево, сообразуясь с собственными представлениями о благе и справедливости. И только с годами он понял всю мудрость запрета и стал его соблюдать. Для всех – соблюдать свято. И только он один знал, что все-таки иногда нарушает. Правда, Змей почему-то усомнился… Неужели он, Камень, где-то допустил прокол и дал основания себя подозревать? Впрочем, Змей мудрый и хитрый, он чего не знает точно – о том догадаться может.
Камень не на шутку огорчился. Мало того, что у Любы с Родиславом все плохо, мало того, что бронхит начинается, так еще и Змей что-то заподозрил. Неудачный сегодня день.
* * *
В конце июня Родиславу поручили принять участие в работе над темой, требующей постоянных выездов в командировки: многие сотрудники захотели летом уйти в отпуск, а материал-то собирать надо, никто план научно-исследовательской работы не отменял, вот его и «пристегнули», как «пристегивали» почти ко всем темам, над которыми работал отдел: начальник знал, что майор Романов в сентябре будет поступать в адъюнктуру, поэтому включать его в какую-нибудь тему на постоянной основе бессмысленно, парню просто надо пересидеть несколько месяцев, так пусть помогает другим или выполняет внеплановые поручения.
Он с удовольствием уехал, предварительно договорившись с Лизой, что возьмет, как и полагается, билеты на поезд, которые потом сдаст в бухгалтерию для отчета, а сам вернется самолетом, купив билет на собственные деньги, и явится из аэропорта прямо к любимой. Таким образом, у них будет целых двадцать бесконтрольных часов, которые они проведут вместе, не расставаясь ни на минуту. Родислав подгадал таким образом, чтобы возвращение пришлось на субботу и Лизе не нужно было работать.
Это были упоительные двадцать часов счастья, которые они провели, не вылезая из постели. К вечеру, когда должен был прибыть поезд, Родислав вернулся домой, и вернулся, как всегда, с удовольствием: во время пребывания у Лизы им жаль было тратить время на приготовление еды, они перехватывали бутерброды, запивая их кисловатым и довольно противным на вкус растворимым кофе, да и в командировке кормили отнюдь не разносолами, и он соскучился по настоящей вкусной пище. Кроме того, ему не терпелось рассказать Любе о своих новых впечатлениях, полученных в поездке. Лизе он, конечно, тоже кое-что рассказал, но совсем немного: ей это не было интересно, да и потом, им и без того было чем заняться.
Однако дома, наевшись и перекинувшись с женой буквально несколькими словами, Родислав почувствовал, что его сморило. Он засыпал на ходу. Еще бы, больше суток не спал, сперва отработал день на выезде, потом помчался в аэропорт, летел, ехал к Лизе, и у нее тоже глаз не сомкнул. Он устал и смертельно хотел спать.
– Родинька, как же ты измучился в этой поездке, – сочувственно сказала Люба. – Пойдем, я помогу тебе принять душ, а то ты прямо в ванной уснешь. Помоешься – и сразу ложись.
Она отвела его в ванную, заставила сесть в воду, намылила и поливала душем, а он перестал бороться со сном и то и дело задремывал. Потом она вытирала его темно-красным пушистым полотенцем, и Родислав Романов чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле. Двадцать часов страстной любви – и впереди покой, прохладная чистая постель, крепкий долгий сон, а затем вкусный сытный завтрак. Хорошо, что завтра воскресенье, и хорошо, что ребята на даче, никто и ничто не помешает ему выспаться. Дача, дача… Наверное, придется завтра ехать за город к детям, повидаться и отвезти продукты. А он так хотел побыть дома!
– Завтра к детям надо… – пробормотал он, засыпая.
– Не надо, я сегодня уже съездила, – донесся голос Любы. – Все купила и все отвезла. Конечно, если ты хочешь…
– Я сплю, – тихо выдохнул он. – Я хочу только спать. Я очень устал.
– Спи, Родинька, спи, мой золотой.
Он мгновенно провалился в сон, успев подумать только о том, как он счастлив.
Следующая командировка не заставила себя ждать, и снова были купленные официально железнодорожные билеты и приобретенный за свой счет билет на самолет, и снова были чудесные, но пролетевшие так быстро часы, проведенные с Лизой. Потом были и третья командировка, потом еще одна, четвертая…
В середине августа Родислав возвращался из очередной поездки, на этот раз из Ленинграда. У него был билет на «Красную стрелу», выезд в 23.55, прибытие в Москву в 8.25 утра. Как и было запланировано, он сел в самолет вечером, закончив работу и отметив командировочное удостоверение, и около полуночи оказался в столице. Телефон Лизы не отвечал, но это Родислава не остановило. Он взял такси и поехал на улицу Маршала Бирюзова, где жила Лиза. Дверь ему никто не открыл. Он несколько раз нажимал кнопку звонка, пока не заметил засунутый в щель между дверью и косяком листочек бумаги. В записке Лиза сообщала, что у нее внезапно заболел отец, живущий в Дмитрове, и ей пришлось уехать к родителям. Там же был и номер их телефона. Но что толку с этого номера, если по нему неоткуда позвонить, кроме как из дому? Номер не прямой московский, а междугородний, областной, из автомата по нему не позвонишь. Родислав крякнул от досады, поразмышлял некоторое время, посмотрел на часы – почти половина первого, и отправился домой. Ему повезло сразу же поймать частника, и он еще успел на последний поезд метро. «Скажу Любе, что устал и соскучился, поэтому поменял билет и прилетел, – думал он по дороге. – Жаль, конечно, что так вышло, но ничего не поделаешь. Люба будет рада, покормит меня, уложит спать, а перед этим мы поговорим. Надо будет обязательно рассказать ей про того питерского подполковника, с которым мы сцепились по поводу секретных документов. Как-то нехорошо мы с ним расстались, кажется, он на меня злобу затаил. Наверное, я был не прав… Во всяком случае, неприятный осадок у меня остался. Расскажу Любе, она как-то так ловко умеет расставлять все по своим местам, что кажется, будто все нормально и ничего особенного не случилось. Эх, черт возьми, жалко, что у нас запрещено двоеженство! У меня была бы идеальная семья с двумя женами: с одной я бы спал, а с другой дружил и растил детей».
