быть со мной, что уходит, совсем уходит. Я пришла, мы пытались говорить, не получилось. Лариса – она, как ребенок… у нее такие глаза… я, понимаешь, я… Проход как раз открылся, я втолкнула ее внутрь и нажала на рычаг. Я думала, так закрою, а мешки высыпались. Утяжеления эти. И только потом захлопнулось… Он не успел.
– Я понимаю. – Ее руки сжались сильнее, ткань под ними начала рваться.
– Я ждала, что он будет кричать, ругаться, что он… а он приказал уйти. Весь белый, чужой. Приказал, а я не смела возразить, я не узнавала его больше. Смотрела и не видела. Чужой, совсем чужой. Испугалась, вышла. Я еще долго ждала, думала, не решится. До последнего думала, до вчера, пока не узнала о машине, пока ты не сказал, я все надеялась, я ждала. Ведь куда же ему еще, куда, как…
– Я тебя понял. – Ткань треснула, Женя отпустила рубашку.
– А он ушел. Как, куда, не знаю. Не звонил, ничего, только… ведь он в тот же вечер ушел?
– Той ночью.
– А система охлаждения?
– Не знаю. Наверное, уже позже, – если хватило запасенной энергии, если аппарат не выдал системный сбой во время схлопывания, если… Коротков лучше других знает десяток этих «если», а я лишь строю догадки, основанные на незнании других. – Мы можем надеяться, что все получилось. Что он все рассчитал правильно и теперь окажется в ее времени или где-то поблизости, в годе, в полугоде, может, в месяце от нее.
– Должны надеяться, – поправила она и замолчала. Заговорила, когда тишина начала звенеть в ушах: – Прости, что ничего не сказала сразу. Я… я боялась, что ты откажешься. И мне не повезло… сторож отравился. Влад звонил, сообщал, что его из комы вывести не могут. Поэтому я начала крутить, мне хотелось, чтоб ты… помог, рядом был, чтоб защитил, если что. Ведь мы встретились недавно, ты, ведь по-прежнему, ведь так…
– Я не откажусь, – я ватными руками обнял ее. Женька, наконец, всхлипнула.
– Я подлая, низкая и подлая. Но ведь зачем-то я нужна тебе. Скажи, ты…
– Я не уйду.
Она вздохнула. Отвернулась. В зеркало я видел, как она плачет. Наверное, стало легче. Нам обоим.
Тело Короткова обнаружилось в заброшенной лаборатории через три года после ее закрытия.
Мы сидели в баре аэропорта «Хитроу», в тысяче с лишним километров от его родины, в тысяче с лишним километров от моей, где-то посередине, в перевалочном пункте на пути из одного полушария в другое. И каждый из нас возвращался домой.
Я пил традиционный чай с нетрадиционными круассанами, он раскошелился на кофе. Руки дрожали, он пролил сливки из крохотного контейнера на блюдце. Признаться, я впервые видел его таким.
И при этом все время молчал. За те полчаса, что мы сидели друг против друга, мой собеседник произнес всего одну фразу, и та – короткое «thanks», – была обращена принесшей наш заказ официантке.
Он так и не притронулся к кофе. Болтал в нем ложечкой, та позванивала о край чашки; то, погружаясь полностью, то всплывая на поверхность, металлически поблескивая в свете ламп дневного света. Снова погружалась и звякала, и звук этот не мог заглушить многоголосый шум аэропорта, как ни старался я не прислушиваться к однообразному постукиванию.
Мой собеседник почти не реагировал – только лишь механическими кивками, – на обращенные к нему слова. Он погрузился в себя, и эта погруженность меня попросту пугала. Тем более что я не знал подлинную причину нынешнего его состояния. История, происшедшая с ним совсем недавно, печальная, тягостная, не могла вызвать ни дрожания рук, ни замкнутости на грани нервного срыва у моего старого знакомого.
Его звали Саймон Стернфилд, профессор генетики из Массачусетского технологического университета, ныне работающий в одной научно-исследовательской лаборатории, где-то на Среднем Западе (название городка Гринфорд-Вилладж все равно ничего никому не говорило). Работа связана с попытками расшифровать геном человека, большею частью неудачными, требующими адова терпения и прорвы денег из госбюджета. Она и привела Стернфилда в Лондон, где он делал доклад вместо своего погибшего коллеги, освещая разрешенные цензурой аспекты проблемы перед Обществом Современной Антропологии. Членкором от Советского союза был представлен я.
Доклады были пусты, за туманностями фраз скрывалось отчаяние и усталость. Хуже всего на аудиторию подействовало то, что прибыл именно Стернфилд, а не обещанный программой Евражкин. Не укладывающаяся в голове смерть последнего, – бессмысленное, какое-то торопливое самоубийство на стоянке подле собственной машины, – заставила собравшихся подавленно молчать все выступление Саймона и, едва шевеля ладонями, хлопать читавшему чужой доклад оратору. Когда же Стернфилд закончил, и медленно пошел с кафедры, аудитория молчала еще минуты три, точно была не в силах прогнать призрак наложившего на себя руки человека. Только после этого времени смогла вернуться к прежнему порядку ведения программы.
Стернфилд ушел сразу после доклада. Я отыскал его в зале ожидания; мы перебросились пустыми фразами приветствия, и – все же, десятилетнее знакомство к тому обязывает, – перешли в бар. Я думал, он закажет, что покрепче, но ожидания мои не оправдались.
Стернфилд был первым, кто, в тот трагический вечер, услышав выстрел, подбежал к машине Евражкина и увидел ученого, распростертого на асфальте, в луже крови. Пистолет лежал рядом, поначалу решили, что на Евражкина было совершено покушение, не то с целью ограбления, не то по иной причине. Однако вскоре стало ясно – это самоубийство. Правда, столь поспешного, столь внезапного суицида никому, даже коронеру, несколькими днями позже прибывшему объявить о закрытии дела, видеть не доводилось.
Стернфилд не был близко знаком с Евражкиным. Они работали в разных корпусах, да и отношения меж ними недалеко ушли от шапочного знакомства. Хотя в таком городке, как в большой деревне, все и так были знакомы со всеми. А повод поспорить мог найтись всегда, насколько мне известно, Стернфилд любил блеснуть эрудицией в любимой генной инженерии. И, хотя похвастаться практическими результатами ему было трудновато, будущий успех неизменно окрылял его сегодня. Стернфилд видел его за каждым новым поворотом, редко впадая в апатию, несмотря даже на то, что ему почти постоянно не везло с осуществлением своих бумажных выкладок; и этим он особенно резко отличался от своего коллеги, покончившего с собой всего несколько недель назад.
Знакомства с Евражкиным я не имел, так что судил о нем больше по рассказам самого Стернфилда. В эту же самую встречу, ни до конференции, ни после, о Евражкине, Саймоном не было произнесено ни слова. В определенном смысле могло показаться, что в тело Стернфилда на время вселился сам Евражкин, – столь не похож был сам на себя Саймон, будто перенявший скованность, неловкость и неразговорчивость у русского ученого-диссидента, покинувшего Союз шесть лет назад.
Позвякивание ложечки о стенки чашки прекратилось, Стернфилд выпрямился и неожиданно спросил:
– Макс, вы не знаете, что такое евражка?
Вопрос был задан по-русски. Менее всего я ожидал услышать эту фразу, ибо уже в уме принялся готовить слова для предстоящего расставания. Стернфилду пришлось повторить его.
– Евражка, – я смутился. Что-то знакомое, но что, вспомнить трудно. – Вроде, зверек такой мелкий, грызун. Кажется, разновидность суслика, если не путаю.
Стернфилд помолчал немного.
– Простите, что я задал этот дурацкий вопрос. Сам не знаю почему, он у меня не выходит из головы последнее время.
– Ну что вы, Сай, прекрасно вас понимаю. Окажись я на вашем месте…
– Дело не в месте, Макс, – Стернфилд плавно перешел на английский, верно, сказать хотел многое. – Дело в человеке.
Он долго смотрел на меня. Наконец, продолжил:
– Самоубийство всегда следствие. Причин может быть несколько, они скапливаются, долго, иногда очень долго, пока в один день чаша, их не переполнится. А бывает совсем иначе, – новая пауза, он отодвинул кофе, к которому так и не притронулся. – Вдруг, ни с того, ни с чего что-то навалится, пригнет, придавит к земле, так что не вздохнуть, и кажется, единственный выход – уйти, не сбросить ношу,
