Здесь, в темноте - Алексис Солоски

Ты все неправильно понял. Доверчивость не делает меня плохим критиком. В моей профессии это называется добровольным прекращением неверия, и это профессиональная необходимость. Я должна верить, что золотые гели и звуковой эффект волны означают, что я на берегу моря, или что между первым и вторым действием прошли годы, потому что так написано в программке, или что несколько дешевых стульев означают настоящую комнату, настоящий дом, что угодно. Это великодушие. Это надежда. Это любовь. Каждый раз, когда я вхожу в театр, каждый раз, когда я сажусь на бугристое плюшевое сиденье, я делаю выбор верить.

– Но то театр. А это жизнь.

– И ты попытался размыть границы.

Улыбка снова медленно и зловеще появляется на его лице.

– Да? И что ты при этом почувствовала?

Я никогда не скажу ему. Не покажу. Я идеальный актер Дидро, спокойный в центре вихря. Так далеко, что я даже не чувствую дуновения ветерка.

– О, – говорю я, отражая его усмешку. – Так вот как ты представлял сцену? Я ломаюсь, рыдаю, умоляю тебя остановить все это? Я падала ниц, Грегори? Я становилась на колени? Предлагала ли я трахнуть тебя, чтобы ты не доводил дело до конца? На сайте написано, что ты работаешь без режиссера, но ты сам себе режиссер. Мне очень жаль, Грегори, я просто плохо воспринимаю режиссуру. И это не то, как я хочу сыграть.

– Ты будешь играть так, как я тебе прикажу, – цедит Грегори. – У нас есть фотографии, видео, все. Просто радуйся, что ты поняла. У нас был запланирован совершенно другой этап. Повышение градуса. Следить более очевидно. Заставляя тебя думать, что русские вышли на тебя. Но если быть откровенным, все почувствовали некоторое облегчение, когда ты нашла флешку. Было не так уж много ночей, когда мы могли наблюдать, как ты усыпляешь себя наркотиками, сжимая в руках пьесы Ибсена, прежде чем это просто стало довольно скучным для всех участников. Итак, мы завершили и установили дату запуска. Хочешь увидеть шаблон?

Не дожидаясь ответа, он снова открывает ноутбук и поворачивает экран ко мне. Под баннером «Моя жизнь в искусстве» я вижу заголовок «Крритик!», а под ним мое новое изображение – я выхожу из бродвейского театра, с губами, скривленными в гримасе отвращения. Под ним две вкладки, одна с надписью «ЖИЗНЬ», другая «ИСКУССТВО».

– Вкладка «ЖИЗНЬ» знакомит посетителей с историей так, как ты ее пережила, дополняя ее фотографиями, аудио- и видеозаписями. Не волнуйся. Никакого секса там нет. Это было просто для развлечения. Или мы сделаем его по платной подписке. Но выпивка, таблетки, срыв шоу твоей подруги – все доступно. Вкладка «ИСКУССТВО» показывает закулисный процесс того, как мы собирали все это вместе – костюмы, декорации. Красиво, правда? Все это выглядит как искусство – я имею в виду, что это и есть искусство, – но это также позволяет каждому посетителю сайта узнать, какая ты в самом деле тупая шлюха. После этого ты никому не понадобишься в качестве рецензента. Даже для блога. – Он откидывается на спинку дивана, скрестив руки на груди, глаза прищурены.

Не хуже, чем я себе представляла. Но и не лучше. Крушение жизни, которую я создала. Я больше не могу быть критиком, только не после этого. И без этого особого доступа к искусству – причастного к работе и отдельно от нее, настоящего и отстраненного – я могла бы с таким же успехом вообще не жить. Пресмыкающаяся человеческая часть меня должна сейчас закричать, должна броситься на Грегори, или на его ноутбук, или на то и другое вместе. Но он, должно быть, давным-давно загрузил все в облако. Поэтому мой голос остается тихим. Мои руки неподвижны.

– Разве ты не рискуешь? – слышу я свой голос. – Я могу подать в суд.

– Можешь. И проиграешь. Мы консультировались с адвокатом, когда только начинали набрасывать этот план, и она сказала, что законы о неприкосновенности частной жизни, как известно, неопределенны в их применении. Большинство судов легкомысленно относятся к Первой поправке. Особенно суды Манхэттена. А диффамация? Это почти невозможно доказать. В конечном итоге нас могут оштрафовать. Возможно, нам даже придется снести сайт. Но к тому времени у каждого продюсера и театрала будут скриншоты этого, и ты больше никогда не сможешь показаться южнее Шестьдесят шестой улицы. Но самое интересное, – продолжает он. – Ты всего лишь бета-версия. Мы пообщались с инвесторами, и план состоит в том, чтобы расширить «Мою жизнь в искусстве», возможно, даже по франшизе, чтобы каждый мог приобрести «Мою жизнь в искусстве» для себя, не зная, когда и как это начнется. Или они могут создать уникальный опыт для друга. Происходят замечательные вещи, Вивиан. Новая форма театра, что бы ты ни говорила. И все из-за тебя.

– Неплохо для тупой шлюхи, – говорю я. У меня во рту течет кровь – должно быть, порез на губе открылся снова, но я не двигаюсь, чтобы остановить кровотечение, потому что я сейчас где-то в другом месте, сижу в проходе, наблюдая за собой и тем, как улыбается Грегори Пейн, экран ноутбука придает его лицу болезненный оттенок.

– Так почему бы просто не сдаться, Вивиан? – спрашивает он. – Почему бы тебе не признать, что ты маленькая сучка, которая не разбирается в великом искусстве, даже если оно нагнет тебя над бельэтажем в «Лирике»? Ты не нужна театру. Никогда не была нужна.

В этом он не ошибается. И нужен ли мне театр? Я была своим лучшим «я» в его объятиях, но это «я» такое непрочное, такое тонкое, растворяющееся, как только в зале зажигался свет. Театр, говорила я себе, – это лаборатория человеческой жизни. Сидеть там – слышать, видеть, чувствовать – означало практиковаться в жизни. Но эксперимент провалился. Практика так и не сделала меня совершенной. Я так и не стала человеком, я только играла его. Спектакль никого не обманул. Даже меня. Больше нет. Театр подвел меня. И я подвела его в ответ.

Но некоторые люди не выносят критики.

Я одна из таких людей.

– О, Грегори, – говорю я голосом, похожим на шелковую ленту. – Ты неправильно подобрал актеров. Я отошла от амплуа «маленькой сучки» много лет назад. Давай попробуем другую роль. – Я открываю сумочку и достаю кухонный нож. Хороший. Он блестит в тусклом свете. Я указываю на него.

– Эй, – говорит он, слегка откидываясь на диван. – Эй! Ты же не серьезно. Убери это.

– Еще как серьезно, Грегори. – Я делаю шаг к нему, потом другой. Пока я не оказываюсь прямо над ним, мои икры касаются края дивана, мои колени касаются