В широкую мужскую спину, обтянутую белой рубашкой, долькой золота вжалась загорелая и узкая Машина ладошка. Ее волосы воздушно пали на мужскую шею. Запрокинутое в поцелуе лицо неузнаваемо изменилось...
Рябинин прикрыл глаза от резанувшей боли, словно в них брызнула электросварка. Он опустил полог и ринулся к реке. И бежал по берегу, расшвыривая кедами гальку. Куда бежал? К людям, за помощью. В лагере беда. Ему хотелось крикнуть на всю тайгу...
Он зацепился за мореную корягу и рухнул в песок. Боль в ушибленных коленях его отрезвила. Зачем он бежит? Ему же все показалось. Того, что он видел, быть не могло... Разыгралось воспаленное зноем воображение. Он тоже упал на кирпич, как и Степан Степаныч...
Рябинин быстро вернулся в лагерь. Нервными шагами дошел он до ее палатки и открыл полог. Там никого не было. Показалось, ему все показалось. Любой бы психолог объяснил рябининское видение научно: он думал о сопернике, представлял его, в маршруты ходит без шапки, темечко напекло — вот и мерзкая галлюцинация. Подобные случаи известны. Виделись оазисы в пустыне, корабли в морях и «летающие тарелки» на небесах...
Он сильно втянул в себя воздух — пахло табачным дымом. Тут курили. Но курящих в лагере только двое — Степан Степаныч и водитель грузовика. А белые рубашки по вечерам надевал только один человек — пижонистый водитель.
Рябинин пьяно добрел до своей палатки и упал лицом в спальный мешок. Какая-то незнакомая ему боль омертвила тело и спружинилась в груди, готовая вырваться наружу. Слезами ли, криком ли... Он застонал. И тут же услышал шорох у входа. Рябинин стремительно сел.
На фоне раскрашенного вечернего неба стояла Маша. Он не видел ее лица, закрытого сумерками палатки, — только контур фигуры.
— Сережа, книгу прочел? — фальшиво спросила она.
— Алмазы приносят несчастья, — нашлись у него силы на ответ.
— Не всегда...
— Я ненавижу этот камень, — хотел он крикнуть, но вишь выдохнул слова жарким шепотом.
— Сережа, он мой муж.
— Как муж?
— Об этом никто не знает, кроме начальника партии.
— Зачем муж? То есть, почему муж?
— Дочке уже три года...
Вот теперь Рябинин испугался; теперь он понял, почему она правду выдавливала мучительными порциями. Ее подозревают в краже четырехтысячного бриллианта...
Кабинет заволок ранний зимний сумрак. В нем ее лицо белело мучнисто и ждуще. Рябинину надо было что-то сказать, но слова он заменил движением — встал, включил настольную лампу и задернул портьеру на окне.
Топаз изменился — сейчас бы Рябинин не признал его за тот, за свой. В нем потухло робкое мерцанье, которое, может быть, хранило свет звездных глубин вселенной. Добавилось желтизны, словно предполагаемый далекий лимон недопустимо придвинулся. Грани заблестели весело, опереточно... И Рябинин догадался, что он впервые видит свой топаз при электрическом освещении. А вдруг признание Жанны исказило его кристаллическую решетку?
— Сергей Георгиевич, вы молчите? — тревожно спросила она.
— Мне вновь нужно спрашивать?
— Вы сами сказали, что доказательств нет...
— Если нет, то их будут искать.
— Но их же нет.
— Жанна, доказательств может не быть только в одном случае.
— В каком?
— Если не было преступления.
— Вы мне не верите?
— В чем? — зачем-то прикинулся он непонятливым.
— Что я не брала этого бриллианта...
— Я должен верить.
Заметила ли Жанна, что он не ответил на ее вопрос, не сказал «я верю»? Заметила. В свете матового абажура ее лицо побелело еще больше — Рябинину казалось, что эта белизна перешла на волосы и они примучнились равномерной сединой.
— Начнем все с нуля, — устало сказал он. — Рассказывайте...
Жанна скованно шевельнулась, будто предстояла непривычная ей физическая работа:
— Я шла по улице... Из легкового автомобиля меня окликнула женщина. Не знала, как попасть к центральной сберкассе. Мне было по пути... Я и подсела. У сберкассы вышла. Вот и все. А у женщины пропал перстень, лежал в сумочке на заднем сиденье...
Испуг отпустил Рябинина — бриллианты так не хранят. Он мог куда-нибудь закатиться, мог выпасть из машины на колдобине, мог попасть в руки любого случайного попутчика, мог быть потерян еще дома... Совет он дал правильный — после этого не значит вследствие этого. Какая-то пустячная история, не стоившая внимания.
— Подробнее, Жанна.
— Опять подробнее...
Это «опять» резануло по его успокоенности — ведь опять она отделалась почти десятисловным каркасом, как в придуманной истории с мужем.
— Женщина средних лет, в шубке из каракуля, симпатичная...
— Сколько времени вы ехали?
— Минут двадцать...
— О чем говорили?
— О пустяках. О рынке, об универмаге...
О пустяках. Он тоже спрашивал о пустяках, когда был главный вопрос, который давно бы стоило задать:
— Жанна, а кто вас подозревает?
— Как кто? Эта женщина.
— И все?
— А кому ж еще подозревать?
— Ну и как она заподозрила?
— Я уже прошла квартала два... Вдруг догоняет, да еще с сигналом, как с сиреной. И понесла, и понесла...
— А милиция?
— Был какой-то паренек...
— Из милиции?
— Я не спросила.
— Что делал этот паренек?
— Записал ее глупости, потом мои слова... Попросил разрешения глянуть в мои карманы и в сумочку. Разумеется, ничего не нашел. Ну, и чао.
— Почему же вы переживаете?
— Эта дура звонит мне и требует вернуть бриллиант.
— Как она узнала телефон?
— Я же говорила молодому человеку свой адрес...
— Вас никуда не вызывали?
— Пока нет, — медленно проговорила она, словно сомневаясь в этом.
Рябинин неимоверно устал, как будто весь день шел но ровному болоту, и зыбкий дерн дрожал под ногами до самого горизонта: устал не оттого, что шел, а от нудной одинаковости и отсутствия хоть чего-то твердого, надежного — камня, палки, земляного бугра... Он вздохнул и придвинул к себе телефон. И пока набирал номер, Жанна тревожно спрашивала глазами, губами, щеками — куда он звонит.
— Здравствуй, Вадим. Ты один?
— Привет, Сергей. Ну, не один, но говорить могу.
— Я скоренько... Не поступало ли каких заявлений о бриллиантах?
— У меня на столе лежит материал о краже бриллианта у гражданки Лалаян.
— Глухой?
— Нет, стянула одна модерновая инженерша-криогенщица.
Рябинин молчал, не спуская глаз с ее ушей, которые, как ему казалось, подрагивали от желания услышать инспектора с того конца провода; эти нежно дрожащие мочки с прилипшими к ним серьгами-жемчужинками загипнотизировали его, словно теперь все дело было в них.
— Где ты? — окликнул инспектор.
— Вадим, а доказательства есть?
— Инженерша кражу отрицает, бриллианта у нее не нашли. Но вот что говорит Лалаян... Села эта девица в машину и таким хищным оком глянула на палец потерпевшей, что та почему-то испугалась, сняла кольцо и спрятала в сумку. А когда попутчицу высадила и полезла в сумку, то кольца не было.
— Что будешь делать с материалом?
— Возбудим уголовное дело и передадим в следственный отдел. А что случилось?
— Потом расскажу. Спасибо.
Рябинин положил трубку.
— Теперь вы знаете все, — негромко сказала она.
— А все ли знаешь ты? Теперь ведь ты подследственная...
— Знаю, что я не воровка.
— Жанна, — просительно заговорил Рябинин, — чтобы моя совесть была спокойна... Чтобы я смог что-то сделать... Я должен быть уверен в одном...
— В чем?
Рябинин подался вперед, к ее лицу, чтобы не упустить на нем и тени; голос его перепал с просительного на требовательный и с тихого на громкий, став каким-то каленым до звонкости; взгляд въелся в ее зрачки, стараясь через них, через глаза влить свой вопрос в сознание ее, в подсознание, — от усилий и от странного страха по спине Рябинина побежали колкие и зябкие мурашки.
— Ты взяла бриллиант?
Она вскинула руку, положила ее на грудь и дико глянула на Рябинина:
— Нет!
Ей сделалось тяжело до влажной испарины на висках, но она держала рябининский взгляд, зная, что отпускать его никак нельзя. И тогда Рябинин сочувственно усмехнулся. И тогда она отвела глаза, не выдержав вторую силу — насмешку.
— Неправда! — отрубил Рябинин.
— Ну почему он мне не верит? — не очень убежденно пожаловалась она кому-то, богу.
Потому что Рябинин исподволь и давно размышлял над виновным поведением; потому что скопил сотню записей, конспектов и примеров из практики; потому что даже написал статью... Он нашел три признака виновного поведения. Первый: отсутствие у подозреваемого возмущенной реакции-вспышки. Второй: поиск подозреваемым компромиссного решения. Третий: стремление подозреваемого сохранить добрые отношения со следователем. Ибо невиновный возмущен напраслиной, он несогласен на полуправду и ему плевать на чувства следователя.
