Зарычал Полкан, здоровый серый дворняга, которого на ночь спускали с цепи. Кто-то из боевиков грязно выругался, послышался удар, и пес жалобно заскулил, а потом замолк.
Так ничего и не найдя ни в сарае, ни в бане, боевики, злобно матерясь, вернулись к избу и потребовали у Анатолия Ивановича, чтобы он объяснил им, как короче всего попасть в Удолы. Эта деревня шла в их списке номером вторым. Старик, охая и не поднимаясь на ноги, объяснил:
— Ну дак вам, чтобы покороче, на шоссе-то не надо ехать. Вы вот сейчас как до колокольни доедете — и направо.
Как из Мстеры-то выедете, скоро развилка, так вправо опять примите и все прямо, прямо. Чулково проедете, потом сразу Глинищи, на выезде налево повернете, а там уже и Удолы недалеко. Дорога-то, правда, не ахти, но километров, чай, на десять короче, чем по шоссе.
В этот момент на занимавшей полкомнаты русской печи послышался какой-то шорох.
— Ага! — победно вскрикнул старший, кинулся к печи и рванул занавеску.
Прямо перед его лицом оказался большущий, грозно шипевший кот Тришка: спина выгнулась, шерсть стояла дыбом, хвост бешено колотился из стороны в сторону, глаза горели.
Боевик опешил и, несколько растерявшись, сделал полшага назад. Кот же, напротив, занес правую лапу с растопыренными когтями, шипение его перешло в настоящий рык, после чего он смело бросился на обидчика. Тот не успел сообразить, что произошло, как резкая боль вынудила его обеими руками схватиться за лицо. Кот же, не теряя собственного достоинства, неторопливо протрусил к входной двери и исчез. Боевик отнял руки от лица: от левой скулы до подбородка тянулись три глубокие кровоточащие полосы, три другие, менее глубокие шли от правого уха вниз по шее.
— Пошли! — резко скомандовал старший, опять выругался, выместил злобу на все еще сидевшем посреди комнаты старике очередным ударом ботинка и выбежал, хлопнув дверью. Двое других молча проследовали за ним.
— Толенька, ты чего ж... — прошептала Наталья Андреевна, когда три пары тяжелых ботинок протопали с крыльца и раздался шум мотора. — Они ведь Удолов не найдут, так сюда ж снова вернутся, убьют нас с тобой.
— Ничего, старуха, пусть поплутают маленько, глядишь, в болото заедут. А мы у соседей отсидимся. Вставай! А славно его Трифон-то наш уделал! — немного повеселел старик.
Поддерживая друг друга, муж с женой, едва волоча ноги, прошли огородами к соседке. Там Анатолий Иванович оставил плачущую жену, а сам пошел будить почтальоншу, чтобы шла открывать почту. Надо было срочно звонить в милицию.
Предусмотрительность Анатолия Ивановича оказалась тщетной — парни хоть и не нашли Удолов, хоть и кляли старика последними словами, возвращаться не стали — уже рассвело, и дорога была каждая минута.
Глава десятая ОПЕР НА ПЕНСИИ
— Турецкий Александр Борисович, — сказал Саша с порога. — Вот мое удостоверение.
— Да ладно, спрячь свою книжечку, — добродушно махнул рукой Петр Поликарпович. — Как вы, молодежь, теперь любите эти формальности.
Справедливости ради следует заметить, что, если бы Турецкий не показал своего удостоверения, Бобрецов непременно потребовал бы этого, присовокупив что-нибудь вроде: «Что ж вы, молодежь, порядок не соблюдаете? Положено предъявлять документик».
— Хороший у вас сад, — начал Турецкий, помня о том, что «Селедкин» гордится своими сельскохозяйственными достижениями.
— Да уж ничего, ничего, — ответил Бобрецов. — У меня все по науке. Недаром, вишь, почти всю жизнь возле Тимирязевской академии проработал, глядишь, кое-чего и сам стал кумекать. Так-то. Вот здесь у меня садовая земляника.
Некоторые ее клубникой зовут, так это неправильно. Тяжелая ягода, требует труда, но уж и поесть можно, на варенье. Ну, сейчас ее разглядывать без толку, а вот пойдем сюда... Пойдем, пойдем! Ну, полюбуйся,— Бобрецов приоткрыл парник,— Это ремонтантная земляника называется. Ягоды — с мая до октября. А я решил: порадую старуху на Октябрьскую — и в парничок ее пересадил. Поди ж ты! Октябрь кончается, а она цветет!
— Да, — с несколько деланным восхищением протянул Турецкий и на всякий случай принял решение ничего больше не хвалить.
— Пойдем-ка дальше, я тебя сливами угощу! Есть у меня пара деревьев — не опадают, и все тут! Я их до последнего и держу. На ночь, если подмораживает, костерок развожу из сырого, так дыму побольше.
Турецкий выругался про себя, но опять промолвил лишь восхищенное:
-Да...
Впрочем, сливы оказались и вправду вкусные.
Турецкий понял, что, заговорив о саде, он совершил большую тактическую ошибку, но деваться было некуда.
Петр Поликарпович, вместо того чтобы пригласить его в дом, повел по мокрому голому саду и, указывая на серые мрачного вида кустики, говорил:
— А это черная смородина, сорт «Зимняя», только посадил, так что хвалить пока рано. А вот вишня пошла: это все пока «Шубинка», не люблю я ее, на варенье туда-сюда, а есть — так себе, кисловата. А «Владимирка» — вон там, чудо что за ягода, но у меня что-то плохо растет, то подмерзнет, то подсохнет.
Далее были какие-то «дамские пальчики», арония и еще что-то загадочное английское «из графства Кент». Турецкому ничего не оставалось, как ходить по саду вместе с «Селедкиным» и время от времени кивать головой, произнося нечто нечленораздельное. В садоводстве он не разбирался и разбираться не желал, тем более сейчас, когда его интересовало совершенно другое.
— Ну-с, посмотрели, как живет оперуполномоченный на покое? — спросил Петр Поликарпович, промотав Турецкого по саду без малого минут сорок.
— Да, вы замечательно устроились тут, — с готовностью ответил Турецкий в надежде, что экскурсия закончилась.
— Это точно, — с энтузиазмом подхватил Бобрецов. — Когда я объявил своим, что буду жить здесь — за городом, они такой галдеж подняли: «Ты что, с ума сошел, это же Москва! Туалеты теплые!» И вот я здесь, и поверите ли, ни одной минуты не жалел, что я здесь, а не там, в теплом туалете. Ни одной минуты!
— Да, тут у вас хорошо, — поддакнул Турецкий.
— Вы еще не все видели, — засмеялся Петр Поликарпович. — А какой тут рядом лес замечательный! Триста метров от моего дома — и лес!
Турецкий порядком струхнул, решив, что сейчас «Селедкин» потащит его в лес. Он охотно верил, что он совершенно замечательный, но осматривать его, особенно не имея для этого подходящей обуви, ему совсем не улыбалось.
— Да у меня ботинки... — пробормотал он.
— Это не проблема! У меня множество сапог. У тебя какой размер? — поинтересовался «Селедкин».
Но Турецкий решил твердо противостоять походу в лес. Он считал, что, подробнейшим образом осмотрев сад, он уже выполнил свой долг вежливого гостя. Теперь пора было приступать к тому делу, за которым он и приехал.
— Я бы с радостью, но совершенно нет времени... Вы же сами знаете, в нашей работе так бывает, что каждая минута на счету. Следствие.
— Да-да, — с горячностью подтвердил Бобрецов, — жуткая жизнь, скажу я вам. Когда на пенсию уходил, думал, буду скучать, и представьте себе — не скучаю ни капли. Приплатили бы, не стал бы снова работать, такая, знаете ли, нервотрепка, хотя вы-то, конечно, знаете. Особенно теперь. Читаешь газеты, страшно становится. Уж казалось бы, я сам — милиционер, мусор, как раньше говорили, а и я в ужас прихожу. В наше время-то проще было, так мне кажется.
С этими словами Петр Поликарпович повернул к дому. Ободренный Турецкий двинулся за ним.
Дни в плену тянулись настолько медленно, что казалось, каждый состоял не из двадцати четырех, а по крайней мере из ста часов. Так обычно и бывает в заточении.
Никакого особенного давления на Президента не оказывали. В течение последних трех дней он не видел никого, кроме охранника, приносившего ему еду и забиравшего пустую посуду.
И в то же время давление происходило постоянно — ведь было достаточно включить радиоприемник, телевизор, когда там выступал лжепрезидент.
Этот человек, в отличие от настоящего российского главы, судя по всему, был очень даже не прочь показаться на публике.
«Артист», — смотря на его дурацкое, раздутое от важности лицо, думал Президент.
Сам он артистом не был ни в малейшей степени. Более того, слава, известность — те атрибуты власти, которые привлекают очень многих людей, оставляли его совершенно равнодушным. Более того, он скорее даже тяготился ими.
Он совершенно не выносил пристального внимания окружающих, а куда от него денешься, если ты глава государства. Это премьер-министр Исландии, говорят, ездит на работу в общественном транспорте, но там и население-то тысяч двести — меньше, чем у нас в каком-нибудь Владимире.
