Я легла на правый бок, повернувшись спиной к двери. Если бы Паскуаль был здесь, он смог бы мне помочь. Я рассказала бы ему о Веронике, и он, будучи ученым, сумел бы отличить правду от вымысла. Однако у нас с Паскуалем становилось все меньше и меньше общих тем для разговора. Как я расскажу ему о том, что мои мама и бабушка — это не мои мама и бабушка, что, когда я родилась, меня забрали у моей настоящей матери и что вот теперь мои настоящие ближайшие родственники меня нашли? Что сможет сделать Паскуаль, сидя в белом халате в своей лаборатории в Париже?
Вечером в мою комнату наведалась Лили. Она сидела в инвалидном кресле, которое толкала мама. На коленях у Лили стоял поднос с супом, хлебом, водой, молоком, грушей и таблеткой, которую она положила в чайную ложечку.
— Грета сказала, что тебе уже лучше.
Я приподнялась на постели, и мама сложила подушку вдвое, чтобы я могла опереться получше.
— Расчеши ее, — сказала Лили маме. — Посмотри, какие у нее растрепанные волосы. Только не говори, — добавила она, обращаясь уже ко мне, — что ты общалась с Кэрол в таком виде.
— Не знаю, — сказала я. — Она мне ничего не сказала.
— Ты всегда только о Кэрол и думаешь, — сердито пробурчала мама. — Кэрол то, Кэрол сё… А она только тем и примечательна, что появляется иногда на экране телевизора. Она ничем не лучше ни меня, ни… Лауры.
Лили ничего не ответила. Не сочла нужным. Для нее Кэрол была намного выше всего того, чего когда-либо могли достичь ее дочь и ее внучка. Мама вышла из комнаты, подняв своей длинной и широкой юбкой едва ли не ураган, и затем вернулась, держа в руках щетку для волос. Она принялась яростно меня расчесывать, не обращая внимания на то, что волосы могли попасть в суп. Ей, конечно же, было далеко до Кэрол, которая даже обычный чай — и то пила с изяществом японки.
Когда я съела половину супа, Лили сунула мне в рот таблетку. Она всегда запихивала мне в рот таблетки своими короткими, толстыми пальцами, неказистость которых скрасила тем, что отрастила длинные ногти. Если бы она могла, то засовывала бы мне в рот и голову, чтобы убедиться в том, что я действительно проглатываю эти таблетки, однако, поскольку сделать этого она не могла, поскольку язык, зубы, нёбо и все извилины по бокам языка были моими и никто не мог распоряжаться на этой «территории», кроме меня, я осмелилась не подчиниться и спрятать таблетку в укромном местечке рта. Хотя было невозможно избежать того, чтобы эта таблетка немного растворилась, она уже не могла возыметь тот эффект, какой произвела бы, если бы я проглотила ее целиком.
— Доедай суп, — сказала мне Лили.
Мне не хотелось много разговаривать, потому что таблетка начала бы перемещаться внутри рта и растворяться быстрее.
— Я больше не хочу. Я очень устала.
— Ты целый день лежишь в постели. Ты не можешь устать.
Лили уставилась на меня взглядом, каким обычно смотрела, когда что-то казалось ей подозрительным или неприятным и когда мозг подсказывал ей, что ее пытаются обмануть. Поэтому я всегда боялась врать ей или злить ее — я боялась ее сердитого взгляда, в котором было мало человеческого. Когда я ходила в школу, я завидовала своим школьным товарищам, которые могли врать своим родителям, не опасаясь за последствия, не рискуя быть сурово наказанными. Они рассказывали о том, как их наказывали, не испытывая при этом никакого страха, потому что наказания эти были пустячными. Меня же вообще никогда не наказывали, однако если я что-то скрывала от Лили или не выполняла ее требования, она лишала меня той невероятно приятной атмосферы, которую умела создавать. Она лишала меня своего мелодичного голоса, своих объятий, своих черных глаз, полных маленьких звездочек, которыми она осыпала тех, кто ей нравился. Те, кто не нравился моей бабушке, оказывались как бы в тени и в полном одиночестве, и поэтому я чувствовала себя не такой, как все остальные дети, у которых не было такой бабушки. У большинства детей было по две бабушки, и они могли их сравнивать. У них также был дедушка — один или два — и отец. Я же ни в отце, ни в дедушках не нуждалась и не могла себе даже представить, какой может быть жизнь, если среди твоих ближайших родственников так много мужчин. Мне казалось вполне достаточным, что в моей жизни существуют Альберто I и Альберто II, и я была даже благодарна Лили за то, что она не позволила маме взять к нам в дом какого-нибудь Ларри. Максимум, что ей позволялось, — это принимать этих ее «Ларри» в своих «владениях», а оттуда они выпроваживались прямиком на улицу.
Я закрыла глаза и положила голову на подушку. У меня не было возможности пошевелиться, пока не уберут поднос.
— Тебе нужно съесть грушу, — сказала бабушка.
Она произнесла эти слова так, как будто говорила: «Я знаю, что таблетка все еще у тебя во рту, и когда ты откроешь рот, чтобы откусить кусочек груши и прожевать его, ты поневоле проглотишь таблетку. Меня ты обмануть не сможешь, потому что я — Лили. Я не какая-нибудь из этих глупых старух с хитрыми внуками, которые делают со своими бабушками все, что хотят. Ты не хочешь больше есть суп, потому что до сих пор не проглотила таблетку».
— Да ладно, она уже чувствует себя хорошо, дай ей поспать, — сказала мама. — Не бойся, ничего с ней не случится.
— А теперь ею займешься ты, — сказала Лили голосом, каким она говорила, когда сердилась. Она посмотрела на маму пристальным взглядом, в котором чувствовался упрек.
Мама, скрестив руки на груди, уставилась на свисающую с потолка лампочку. Лили уже не производила на нее былого впечатления.
— Где ты была, когда у нее температура подскакивала до сорока градусов? — разгневанно спросила Лили, опершись руками в подлокотники своего инвалидного кресла с таким видом, как будто собиралась встать. — Где ты была, когда нужно было разговаривать с учителями, когда она падала и больно ударялась, когда нужно было менять пеленки, когда у нее болели зубы? Где ты была, когда происходило все то, что происходило? Ты была со своими друзьями, ты занималась своими собственными делами, ты ездила в Таиланд, ты рисовала эти дурацкие картины…
Лили имела в виду картины, которые висели у нас дома почти на всех стенах и которые мама рисовала каждый раз, когда приезжала из Таиланда с головой, забитой очередными новыми идеями.
Я чуточку сползла вниз — так, чтобы на подносе ничего не опрокинулось, — и теперь то закрывала, то приоткрывала глаза.
— Эта великая идея была твоей, а не моей! Мне вообще ничего этого не было нужно.
— Я сделала это ради тебя, чтобы ты не осталась одна. Ты всегда была человеком не от мира сего и сейчас пытаешься убежать от старости, но когда-нибудь она тебя догонит, и вот тогда-то ты вспомнишь свою мать и то, что она для тебя сделала.
— Не строй из себя идеальную мать. Ты это сделала только ради самой себя. Я была всего лишь поводом.
— Всё, хватит! Поговорим об этом как-нибудь в другой раз.
Я, лежа с закрытыми глазами, почувствовала, что Лили приблизилась ко мне и что моих губ коснулось что-то холодное. Я открыла глаза.
— Сейчас ты выпьешь воды, — сказала Лили.
Ее толстые пальцы отражались в гранях стакана.
Я во время их разговора старалась, чтобы у меня не выделялась слюна и чтобы, соответственно, таблетка растворялась как можно медленнее. Все мои мысли были направлены именно на это. Я слышала, как Лили и мама разговаривают, но думала лишь о том, как бы не допустить, чтобы таблетка растворилась. Моя бабушка, по-видимому, поняла, что я пытаюсь ее как-то одурачить.
Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться выпить воды. Я попыталась придавить таблетку левой стороной языка так, чтобы на нее не попала вода, но чтобы при этом и мое лицо не перекосилось в какой-нибудь неестественной гримасе.
Я выпила воду из стакана, однако, судя по выражению лица Лили, это ее не удовлетворило. У бабушки было какое-то шестое чувство, которое сейчас подсказывало ей, что что-то ускользает из-под ее контроля.
Я слегка улыбнулась, ничего не говоря, — иначе таблетка переместилась бы со своего укромного местечка, — и снова закрыла глаза. Мама убрала поднос.
— Ну всё, она уже хорошо себя чувствует, — сказала она.
Она поставила поднос на колени Лили, подошла и поцеловала меня в лоб. Я полностью сползла вниз и укрылась одеялом по шею.
Ее поцелуй показался мне каким-то чужим, потому что она целовала меня отнюдь не часто. Она не относилась к числу обычных мам. В ней не было чего-то такого, что имелось в матерях моих подруг, но я не могла толком объяснить, чего именно. При этом нельзя было сказать, что она относилась ко мне плохо. Когда я была маленькой, она иногда включала музыку, и мы танцевали с ней вдвоем. А еще она позволяла мне накрасить ей ногти. Если она была мною довольна, мы ходили с ней за покупками и в кино. Я очень быстро поняла, что мне выгодно вести себя так, как нравится моей маме. Она покупала мне нарядную одежду, чтобы я была красивой, когда мы ходили куда-нибудь вместе. Однако когда я падала, ушибалась, заболевала или приходила из школы со слезами на глазах, это ее очень злило, и я ни за что на свете не хотела быть для нее проблемой. Теперь же я как раз стала для нее проблемой, а потому она наверняка сильно злилась на меня, но при этом ей было тяжело видеть меня в таком состоянии.
