Наконец я услышала, как колеса инвалидного кресла заскрипели в сторону двери. Прежде чем закрыть за собой дверь, Лили выключила в комнате свет.
— Спи, и пусть тебе снятся ангелочки, — сказала она.
Она говорила мне это же самое на ночь и в детстве. Разница состояла в том, что теперь я была взрослой, а она — старой, и мы друг другу уже не доверяли.
Я достала таблетку изо рта и уже хотела было прилепить ее к простыне, но передумала и сунула руку под матрас. Там белая масса, которая останется после того, как я разотру таблетку, будет менее заметной. Затем я прошлась пальцем там, где часть таблетки все-таки растворилась. Мне пришлось держать ее между десной и щекой, а не между деснами и языком, где слюны намного больше. Мне следовало бы прополоскать рот и выплюнуть эту воду. Как я ни старалась, часть таблетки все же растворилась и попала в желудок, и я уже начала чувствовать, что в какой-то степени впадаю в состояние покоя, которое в последнее время уже стала ненавидеть. Мне уже не хотелось больше чувствовать, что я парю где-то в облаках, — мне хотелось выйти на улицу и почувствовать себя свободной и независимой. Как поступила бы в данной ситуации Вероника? Впрочем, она никогда бы не оказалась в ситуации, в какой оказалась я, потому что она не боялась кому-то не угодить. Она не пришла бы в ужас оттого, что вызвала неудовольствие Лили. Она наверняка много раз спорила со своей матерью. По всей видимости, никто — ни родители, ни учителя — никогда не указывали ей, что следует делать.
Возможно, мой поступок в отношении таблетки свидетельствовал о том, что я сумасшедшая. Ни один сумасшедший не знает, что он сумасшедший, но я ведь вообще-то находилась в этой комнате и в этой постели потому, что мне порекомендовал постельный режим доктор Монтальво, психиатр. Я находилась здесь не по прихоти бабушки или мамы, а подозревать в чем-то нехорошем доктора у меня оснований не было — как не было у меня оснований подозревать в чем-то Лили и маму, потому что из-за этого моего постельного режима у них добавилось немало работы. Я, конечно же, выздоровею, когда мне перестанет постоянно казаться, что мне что-то угрожает, и когда я перестану думать, что люди, которые любят меня намного больше всех остальных, являются моими врагами. Самым разумным было бы слушаться их во всем, однако я знала, что мое сумасшествие не позволит мне этого сделать.
Я внезапно проснулась. Еще даже не открыв глаза, я поняла, что уже не сплю. Я почувствовала, что в комнате светло, потому что мои веки не были достаточно плотными для того, чтобы скрывать от меня, светло вокруг или темно. Я ощущала вокруг себя какой-то розоватый свет, на фоне которого затем появилась тень. А еще я почувствовала, как кто-то сделал какое-то движение рукой. Я лежала на боку — лицом к двери, к светильнику и ко всему, что могло в комнате двигаться. И тут я сделала то, чего мне ни в коем случае нельзя было делать: я открыла глаза и увидела, что Лили стоит возле моей кровати и смотрит на меня. Она не сидела в инвалидном кресле, а именно стояла. Я, испугавшись, едва не закричала: я уже давно не видела ее не в инвалидном кресле. Она в своей белой пижаме и с белыми волосами показалась мне огромной. Она смотрела на меня испытывающим взглядом, не моргая.
— Я хочу пить, — сказала я.
— Это тебе только снится, а в действительности ты пить не хочешь. Закрой глаза.
Я повиновалась: повернулась на другой бок и закрыла глаза. Лили выключила светильник и вышла. Я, не осмелившись ни обернуться, ни хотя бы открыть в темноте глаза, укрылась с головой одеялом — как делала в детстве, когда совершала какой-нибудь поступок, который мог не понравиться Лили. Мне очень захотелось побыстрее снова заснуть и чтобы ужасное появление моей бабушки без ее инвалидного кресла оказалось всего лишь сном. Однако, когда я, заснув и поспав в течение некоторого времени, опять проснулась, Лили — высокая, большая, без инвалидного кресла — осталась в моей памяти как нечто абсолютно реальное. Более того, когда в семь утра комната была уже залита светом, Лили без инвалидного кресла продолжала оставаться в моей памяти абсолютно реальной.
Я встала, открыла окно, вдохнула свежий воздух и потянулась. Голова у меня работала не так хорошо, как обычно, однако я могла без каких-либо затруднений двигать руками и ногами и ходить, и у меня возникло огромное желание выйти на улицу и стать одной из тех людей, которые идут на работу, в школу, в университет — в общем, куда-нибудь. Я соскучилась по обувному магазину и по общению с людьми… Я повернулась к двери, из которой вот-вот могла появиться Лили. Прошедшей ночью я спала мало, очень часто просыпалась. Интересно, Лили появится в инвалидном кресле или же придет на своих ногах? Я осознала, что всегда испытывала перед ней страх и что этот страх у меня скоро может пройти. Я всегда считала, что уважаю ее и очень люблю, однако теперь, хотя моя голова и была задурманенной, до меня дошло, что я ее прежде всего боялась. Наверное, очень часто бывает так, что любовь — это страх, а страх — это любовь.
Еще не пришло время спасаться бегством: у меня не было для этого достаточно сил, и я не была к этому морально готова. Я не могла перечеркнуть всю свою прежнюю жизнь и выскочить на улицу в пижаме и с распущенными волосами: мне всегда хотелось быть во всем идеальной. Кроме того, я осознавала, что их будет двое против меня одной. Я закрыла окно и снова легла в постель. Я даже не представляла, как выдержу еще одно утро здесь под неусыпным надзором Лили. Я, кстати, до сего момента не задавалась вопросом, как у нее все эти дни получалось одеваться и расчесываться без моей помощи. Обычно ее расчесывала и помогала ей одеваться я. Я делала это перед тем, как спуститься в наш обувной магазин. А еще я считала само собой разумеющимся, что Петре помогает ей принимать душ по вечерам — до того, как я вернусь из хореографического училища. Теперь же мне стало ясно, что она, вполне возможно, принимала душ сама.
Конечно, если бы в мою жизнь не вошла Вероника, если бы не произошло того, что произошло, я осталась бы такой же, какой была раньше, меня не терзало бы любопытство, я не заболела бы на нервной почве и мой маленький мир не разрушился бы. Однако, что бы теперь ни происходило, мои отношения с близкими родственниками уже не будут такими, какими они были раньше, — даже отношения с Альберто I и Альберто II, которые в случае чего сразу же встанут на сторону Лили, а отнюдь не моего отца. На помощь Кэрол мне также рассчитывать не приходилось.
Я ворочалась в постели до восьми часов. Потом я услышала, как Лили крикнула маме, что та лентяйка. Наш магазин открывался в десять, но если Лили не удается поднять маму с постели, та спускается в магазин не раньше одиннадцати.
Лили заехала в комнату в инвалидном кресле, которое едва помещалось между кроватью и шкафом и которое она двигала сама, вращая колеса руками. Она подъехала к окну и с силой отдернула шторы. Зачем она стала разыгрывать из себя инвалида? Может, она делала это, чтобы мне стало ее жаль? Возможно также, что, когда у нее были проблемы с коленями, ей понравилось, как я за ней ухаживаю, и она начала притворяться гораздо более немощной, чем была на самом деле, и теперь мне было странно видеть, как она обрекает себя в результате этого на множество неудобств: отдергивать штору, например, намного удобнее стоя, чем сидя.
— Как тебе спалось ночью?
Я притворилась, что чувствую себя точно так же, как и тогда, когда принимала таблетки, то есть попыталась казаться медлительной и сонной, не желающей подниматься с постели.
— Хорошо. Мне приснилось, что я вижу, как ты подошла к моей кровати.
— Правда?
— Я испугалась, потому что ты показалась мне более высокой, чем была, когда могла ходить.
— Посмотрим, не начнутся ли у тебя галлюцинации.
Я, ничего больше не сказав, встала и пошла в туалет так медленно, как ходила, когда принимала таблетки, то есть сначала опираясь на кровать, а затем держась рукой за стену. Когда я вернулась, шкаф был открыт, и Лили осматривала висящие в нем на вешалках предметы одежды один за другим. Мне это показалось очень подозрительным, но я ничего не стала спрашивать, а просто молча села на кровать.
— Почему бы тебе не позавтракать за столом? — предложила мама, врываясь в комнату, словно порыв ветра, и ставя поднос на круглый столик, который находился рядом с окном и возле которого стояли стулья, обитые розовым бархатом. Именно за этим столом и на этих стульях я болтала с Кэрол, как мне казалось, уже тысячу лет назад.
Я поднялась с кровати и с обессиленным видом опустилась на один из стульев. Передо мной были стакан молока, два ломтя хлеба с маслом и апельсин.
— Так много еды… — унылым голосом пробормотала я, хотя в действительности мне очень хотелось есть.
— Столько, сколько и всегда, — сказала мама.
