— Смотри, — объяснил старичок. — Я вожу из правой кучки в левую, а ты, мил сокол, из левой в правую. В свою, стало быть. Твоя-то, знать, правая будет?
— Да все равно!
— Ну, значит, твоя — это правая. Решено и заметано!
— Ап! — донесся из-за бункера угрожающий окрик Бича.
— Все-все-все, — старичок лихорадочно начал грузить тачку у кучи Турецкого, после чего бойко, совсем не по возрасту, покатил песок к своей куче. — Так-так-так… А ты, милый-хороший, из моей кучки в свою, не стой, побьют, понимать должен ведь…
Прямого надсмотра не было, и Турецкий воткнул лопату в левую кучу песка, «стариковскую» кучу.
— Вот. Я тебе прямо, поближе насыплю, внучок, чтобы тебе зацепить-то назад посподручней, — песочек-то свой… ну, назад повезешь когда, все полегче.
— Сколько ты уже, дед, сидишь здесь?
— С октября месяца, милый… — он несся уже с пустой тачкой к куче Турецкого. — С октября месяца двадцать третий годок уж пойдет-побежит.
Турецкий присвистнул.
— Живуч ты, однако!
— А как же, милок. Да здесь смерти нет! Никто ж не помирает, ну никто. Если кого в Мясорубку, конечно, засунут — казнят вроде, — тут да, в мир иной, а так — будешь жить, Бог милует… — он катил уже третью тачку.
Турецкий насыпал свою тачку, примерился.
— А руки-то, дед, у меня за ночь зажили. И губы. Чудеса!
— Конечно, конечно! Здесь воздух такой, как на собаке, милок. Ночью-то чешется тело, рубцуется, значит, а солнце взошло — и бей вдругорядь! Сколько захочешь. Чудесный край-то! Тут быть бы санаторию вместо каторги!
— Это фантазия, дед. Вроде как сон.
— Ну-у? — удивился дед, явно не веря. — Сон? А я-то в нем кто, в твоем сне?
— Ты — бред. Наваждение. Тачка вот эта — мираж. Все это туман болезненный. Галлюцинация. Будем надеяться, что для нашей же пользы.
— Для нашей или для твоей?
— Ну, для моей, если уж хочешь знать правду.
— Возможно, может быть… Я ж не учен… Откуда знать? Я уж давно тут ничего не понимаю.
— Да и у нас там, наверху, откуда я только что, хрен что поймешь… Дела крутые. Все на сдвиге. Ты сам-то как сюда попал — по пьянке?
— Да нет, ну что ты! От врачей. — Он катил четвертую тачку. — Врачи, паскуды, залечили. Таблетки пил я все, лечился. В районной полу-клинике… Шесть пачек таблетков однажды съел. Уж очень болело-то… И сразу сюда!
Старикашка возил и возил, беспрерывно болтая; его седые волосы слепили белизной на солнце. Турецкий и не заметил, как его сморило.
— Привет! — Бич вытер кулак об подол. — Проснулись, батюшка? Салфет вашей милости!
Уже вечерело. Песочные кучи в бункерах оставались какими и были — огромными, без ощутимого различия, что справа, что слева.
— Какая твоя куча? — спросил Бич.
— Мне все равно, — ответил Турецкий.
— Ему все одно! — подхватил старикашка с сарказмом. — Правая у тебя! — возмущению его не было предела: — Договорились ить, что ж ты? Теперь-то?
— Вешай! — махнул Бич кому-то рукой.
И тут бункера с песком закачались, снятые со стопоров, вверх-вниз, Как чашки огромных весов.
Левая, стариковская чашка-бункер немедленно перевесила.
— На три шестьсот сорок четыре, — сообщил Бичу далекий голос.
— Во, молодой! — крякнул Бич. — Три тонны проиграл — рекорд! Ну, выбирай теперь, как получить желаешь, по сусалам? По мусалам?
— Да ладно! — схамил вдруг Турецкий. — Три тонны там, пустяк! Распишем на троих. По мелочи.
— По мелочи? — расхохотался Бич. — Эй, сюда! Вяжите! Мелочи ему!
Связанного Турецкого отнесли к лесу и положили там на опушке на крупный муравейник.
Бич склонился над ним, поднес к его носу палец, по которому полз муравей.
— Один муравей — мелочь!
Он указал на тысячи муравьев, уже начавших бегать по Турецкому:
— Много муравьев — мелочи!
Через час Турецкий корчился и извивался, сжимая веки что было сил, выдувая муравьев из носа, тряся головой…
В ушах гудело что-то страшное.
Его положили, развязанного, на полянке.
Лицо распухло до неузнаваемости. Руки — надутые белесые перчатки. Встать он попробовал, но не смог.
— Проветрись до вечера. — Бич пхнул его ногой. — А то весь муравьями провонял.
Через полчаса он уже полз, уходя от барака в лес, все дальше и дальше…
Вот уже скрылось ненавистное строение, оплот садизма.
Он встал на четвереньки и начал двигаться быстрее.
Исчезнуть, только бы исчезнуть — стучало в голове. Он все готов был отдать сейчас, не думая, не размышляя: все! Всего лишь за одно: исчезновение.
Внезапно по какому-то наитию он прыгнул вправо, как шальной, вскочив вдруг на ноги.
На месте, где он находился мгновение назад, застыл, промахнувшись, голодный волк.
Турецкий медленно опустился вновь на четвереньки и зарычал так страшно, так свирепо, что волк попятился.
Успевшее порасти щетиной, опухшее от муравьев лицо
Турецкого студенисто тряслось, ноздри дрожали, в глазах горел хищный голодный огонь.
Не думая, в черную голову, Турецкий бросился на волка.
В последнюю секунду тот успел увернуться от неминуемой смерти…
Турецкий не стал его догонять…
Турецкий шел, а скорее, бежал, пока не налетел с разбега на колючку. Забор из колючей проволоки тянулся через весь лес.
Дальше ходу не было.
Там, дальше, в чаще, метрах в двадцати, тянулась параллельно вторая такая же точно колючка. За ней, за той второй колючкой, несколько женщин рыли какие-то корни.
— Ирина! — узнал вдруг Турецкий свою жену и потянулся руками вперед, сквозь колючку.
— Саша! — вскочила она, но, увидев его одутловатое лицо, схватилась за проволоку, чтоб не упасть. — Ты и здесь продолжаешь?! Мало тебе, бросил нас. Пьяный в Ясенево вломился, не помнишь уж, в форме-то Аэрофлота? Плакал, убить все кого-то грозился. Так и здесь то же самое?!
— Ира, ты что?! — Турецкий аж застонал. — Меня связали, понимаешь? И мордой — в муравейник! Не вру!
— Да, где ты врешь, а где не врешь уже давно не разберешься! Свихнулся ты, Сашенька, с работой со своей вконец! Свихнулся, а теперь и спился!
— Да нет же, нет! Ты просто многого не знаешь! Во-первых, я женился… На Марине…
— Приятно слышать.
— Но это так, по заговору… Психотрон.
— Опять ты бредишь!
— Брежу. Видно, брежу. А ты… — он задыхался. — Ты тоже здесь?
— А где же быть-то мне, раз я твое видение?
— А, ясно! Теперь понятно: ты — из подсознания. Ты ведь и там была моей совестью…
— Спасибо. Хоть и на этом, — она была правда растрогана.
— Ириша, милая! Я не боюсь сказать тебе, ты ведь гипноз… Ириша, скоро кончится это, Ириша! Скоро. И я проснусь. Очнусь. Ничто не вечно, Ира! Надо потерпеть!
— Уж это мы умеем!
— И мы начнем все снова! Надо бы детей нам было завести! Хоть одного ребенка!
— О Боже мой! — вскрикнула Ирина. — О чем ты, Саша! У нас же дочь с тобой! Ты что, про дочь свою забыл! Как ты жесток!
— Я просто брежу! А как зовут ее?
— При чем здесь имя, зачем оно, если ты все забыл!
— Да это ж психотрон! Генератор инженера Грамова!
Справа и слева к ним уже бежали Бичи…
— Прощай, Саша!
— Прости меня, Ирина!
Их скрутили и растащили в разные стороны.
Море. Широкий простор побережья. Сопки, бежавшие по земле одна за другой, прятались, казалось, тут от небес, погружаясь, ныряя в море.
Турецкий и Юрка Фомин стояли на самом обрыве. За спинами их, на плато, толпился народ, согнанный наблюдать предстоящую казнь.
Над народом на помосте-эшафоте стояло кошмарного вида устройство. Рядом с орудием казни — Бич, весь в красном, с красным капюшоном.
Издалека было видно, как там внизу, по дороге, серпантином ведущей снизу вверх — к эшафоту, Бичи, облаченные в черное, вели человека.
Руки человека были скручены за спиной.
— За что его в Мясорубку?
— А вон, видишь ту горку? Он бригадиром был на ней. Ну, замечаешь? Она похожа на лежащего медведя. Как будто воду пьет из моря…
— Да, это верно.
— Это они ее такой сделали. Дробили, дробили. А видишь, выходит, ваяли. За это — в Мясорубку.
— А в чем вина-то?
— Да в том, что это не хаос, не абсурд, не бред. Как только начинается здесь что-то осмысленное, так за это строго! Здесь как все: в щепки, в щебенку, в брызги, в дребезги… А тут — скала-медведь! Вроде польза какая. Может, потом кто легенду сложит. Или просто полюбоваться остановится…
— И за такое всю бригаду — в Мясорубку?
— Нет. В Мясорубку только бригадира. А всю бригаду подорвут там. Вместе со скалой…
Неизвестный художник, руководивший созданием скалы-медведя, начал кричать лишь под самый конец, когда в жерле Мясорубки виднелась уже только его голова.
Кричал он страшно, возвышаясь тоном; казалось под конец, что режут младенца.
