– У Банина собираются высланные сюда преступные элементы. Пьют, играют в карты, с бабами, сами понимаете, шалят. Мы не препятствуем, так как там работает агентура, и мы многих посетителей держим под оперативным контролем. Собираются там вечером, после работы. Жаль, конечно, такое место терять.
– А почему терять? – перебил его Данилов. – Возьмем Банина, на его место посадим надежного агента. Давайте готовиться. Мы должны на последнем поезде подъехать.
Да, многое изменилось за десять лет. Теперь узкоколейка начиналась не от кирпичного завода, который нынче именовался кирпично-керамический, а от самой настоящей станции. Сюда по утрам приходили те, кто работает на торфоразработках. Грузовая ветка уходила за ворота торфоразрабатывающей фабрики. Здесь делали брикеты, похожие на уголь.
Когда-то Кравцов рассказывал Данилову об этой фабрике и керамплитке, которую должен был, если бы не война, выпускать кирпичный завод.
Сделали люди. Все сделали. Даже больше того.
Дом, в котором когда-то он брал эту сволочь Горского, был теперь вроде как одной из трех станций узкоколейки. Начальником, стрелочником, телефонистом и путевым обходчиком был Банин.
По просьбе Данилова дежурный этой маленькой дороги позвонил Банину и предупредил, что идет последний товарняк, который сделает остановку у него.
Следовательно, Банин должен был с сигнальным фонарем встречать поезд.
Оперативники залезли в узкий, почти игрушечный вагончик, и поезд тронулся.
Данилов вышел на площадку и закурил. Темнота уже сгустилась, и на торфяниках, словно волчьи глаза, засветились одиночные огоньки.
В лицо бил прохладный воздух, пахнущий болотным тленом и торфом.
Трудяга-тепловоз неспешно тянул вагоны сквозь мрачноватую болотную жуть.
Десять лет назад Данилов так же ехал по этой дороге на ручной дрезине. Но неслась она в полной темноте, и воздух был другой. Заросшие болота пахли сыростью и неведомыми цветами.
И бил в лицо упругий ветер, и ощущение опасности, реальное и близкое, словно вернулось из той стремительной ночи, когда ехал он к этому дому на ручной дрезине.
Кажется, десять лет – огромный срок. Но переплелись воспоминания и явь, и остались только ночь, тяжесть кобуры на боку да холодок опасности.
А трудолюбивый тепловоз тянул смешные платформы и вагончики через ночь. Через болотную гниль, через сладковатый запах торфа, через клокочущие голоса неведомых птиц.
Наконец застучали буфера, задрожала площадка под ногами, начал тормозить состав.
Глаза Данилова привыкли к темноте и различили светлый дощатый перрончик и человека с сигнальным фонарем.
– Это Банин, – сказал за его спиной кондуктор.
Данилов вынул пистолет из кобуры, вогнал патрон в ствол и спрыгнул на землю.
Банин поднял фонарь, стараясь различить, что за люди приехали сюда в такую пору.
– Опусти фонарь, Банин, – Данилов поднял пистолет, – и не дергайся. Ты меня помнишь?
С двух сторон к Банину подошли оперативники.
– Оружия у него нет.
– А зачем оно ему? – Данилов сунул пистолет в кобуру. – Он его напрокат дает.
Он подошел к Банину вплотную, осветил лицо карманным фонарем:
– Узнаешь?
– Узнаю, – мрачно ответил Банин.
– Тогда пошли, покажешь, где твои лабазы каменные.
– А если не покажу?
– Тогда сами найдем, но в лагерь – а это я тебе обещаю – калекой уедешь.
Они пошли к дому, смутно различимому в темноте.
– Ишь, окна занавесили, – сказал за его спиной Шелков.
Поднялись по ступенькам, и вдруг грянул в доме аккордеон. И до боли знакомая мелодия зазвучала.
Музыкант играл прекрасно. И оперативники остановились на крыльце – не хотели мешать, хотели слушать нежный голос аккордеона.
Данилов толкнул дверь, вошел в темные сени, и память услужливо и стремительно подсказала ему, что справа – лестница на второй этаж, а чуть левее – дверь в большую комнату.
И всхлипнул, словно подавился, инструмент. Данилов вошел в комнату.
За большим столом, уставленным бутылками, сидели шестеро, в углу, прислонившись спиной к стене, стоял молодой парень с аккордеоном.
Данилов вошел и словно натолкнулся на взгляд, тяжелый и недобрый.
Лицом к нему за столом сидел Славка Аникин по кличке Шкаф, налетчик с Покровки, которого Данилов лично брал в сорок пятом году.
– Так, граждане бывшие уголовники, попрошу предъявить документы. А ты, Аникин, на меня глазами не зыркай, здесь тебя никто не боится. И проясни мне: почему ты отдыхаешь в этой приятной компании, вместо того чтобы заготовлять для страны древесину?
– Меня по зачетам выпустили.
– Ты встань, не со шнырем разговариваешь.
Аникин неохотно поднялся.
– А ну, всем два шага от стола. Шелков, посмотри, что они туда сбросили. Учтите, откатаем пальцы и всем предъявим 182-ю. Конечно, если найдем что-то.
Данилов оставил оперативников разбираться с задержанными, а сам с Никитиным отвел Банина на второй этаж. В маленькой комнате, где он когда-то брал Горского, где чуть не пристрелил эту мразь, стоял обшарпанный однотумбовый стол, висел дистанционный телефон с зеленой трубкой, рядом какой-то постоянно гудящий прибор, расписание и чехол для флажков.
– Садись, Банин, – Данилов присел на край стола, – разговор у нас будет серьезный.
– А я с тобой, – Банин опустился на табуретку, – говорить без начальника райМГБ не собираюсь…
Договорить он не успел: Никитин выбил из-под него табуретку, и Банин грузно рухнул на пол.
– Чекист, значит. – Никитин от души ударил его ногой.
Банин со стоном поджал ноги к животу.
– Чекист, – продолжал Никитин, – а помнишь, что советская власть Ягоду и Ежова расстреляла, а сейчас Абакумова посадила, а с тобой-то мы как ее представители на месте разберемся.
– Слушай меня, Банин, – Данилов с интересом разглядывал гудящее устройство на стене, – времени у нас мало. Мы Матроса в сберкассе повязали, сейчас тебя с одним из его подельников залепим, и ты кончил на 59–3, а это статья подрасстрельная, и на нее указ прошлогодний не распространяется.
Банин с трудом поднялся, сел на топчан.
– Чего надо?
– Сдашь оружие – я тебе вменю 183-ю, за хранение. Ты меня знаешь, я слово держать умею. В сорок втором мог убедиться, а на чекистов не рассчитывай, они тебя первые закопают.
– А если не сдам? – Банин погладил рукой живот, отдающий тупой болью.
– Тогда, – спокойно сказал Никитин и достал из кармана наган, – я тебя сейчас пристрелю, а потом мертвому эту штуку в руку вложу. Убит при попытке нападения на сотрудников угрозыска. Смекнул?
– Чего тут не смекнуть. Ты, видать, шустрый сыскарь, – зло выдавил Банин, – тебе человека шлепнуть – что муху прибить.
– На темы нравственности, Банин, поговоришь со следователем. – Данилов встал. – Где оружие?
– А вы меня потом не кончите?
– А какой нам смысл? – сказал Никитин. – Крови наших ребят на тебе нет, сдай примуса и гуляй себе в камеру.
– Пошли. – Банин встал, внимательно поглядел на Данилова.
Тот словно прочитал в его глазах вопрос: «Не обманешь?»
– Не обману, Банин. Мое слово крепкое. Ты не меня бойся, а своих дружков из госбезопасности.
Они спустились на первый этаж. Оперативники закончили проверку документов и составление протоколов.
– У всех документы в порядке. Аникин, Рубцов, Калганов и Рябов сосланы на сто первый, Бондаренко и Степанов – местные жители, а музыкант Мозаев раньше привлекался по 58-й.
– Оружие нашли?
– Нет.
– Всех отпустить.
– А притон? – удивился Шелков.
– А вы, лейтенант, разве не собираетесь с друзьями выпить, музыку послушать?
– Но…
– Никаких «но». Отпустить.
И Шелков, и Данилов разыгрывали этот спектакль, прекрасно зная, что отпустят этих людей, так как среди них был прекрасно законспирированный агент.
А рассвет пока не приходил. Ночь еще висела над болотом. И в этой ночи болото, остров и торфяники жили своей, отдельной жизнью. А угадывалась она по звукам непонятным и поэтому тревожным.
– Как ты, Банин, здесь живешь? – Данилов закурил. – Тут прямо как в сказке о Змее Горыныче.
– Какая уж здесь сказка, начальник, сплошная дурацкая быль.
– Ты, видать, Банин, на этом острове философом стал. Ну ладно, ты лучше скажи: как немецкий вездеход достал?
– А очень просто. Меня из тюряги освободили аккурат в августе. Я, конечно, домой. Туда-сюда. А тут и немцы пришли. Я в подвале отсиделся, а когда наши-то напирать стали, гляжу, немцы на вездеходе этом подъехали. Я не знаю, куда они делись, но я машину эту спер и в сарае спрятал. Потом с Музыкой связался. Дальше вы знаете. А машинка-то эта стояла. Ну, я ее Матросу за две косых и продал.
