— Понял, — проворчал я, не понимая, почему, собственно говоря, я должен сидеть и спокойно пить чай в то время, когда моя дама сердца так напугана. Я до сих пор не знаю, почему я выбрал Юлю в дамы сердца, но так уж получилось: вот увидел ярко-песочные глаза, вспомнил Лазаревское, солнце, безмятежный покой, мамины руки, и Юля слилась в моих ощущениях с тем счастьем, которое я испытал когда-то на кромке моря.
В коридоре послышались голоса, вначале басистые и сердитые, затем голоса стихли, вместо басов слышался шепот, недовольный, брюзжащий и дребезжащий. Я ерзал на своем табурете, мучаясь от мысли, стоит ли мне броситься на выручку моей даме сердца или все-таки дождаться ее приказа. Я стал судорожно вспоминать примеры из классической литературы. Как поступали настоящие рыцари в подобном случае: ждали приказа дамы сердца или ориентировались на зов собственного сердца? Мое собственное сердце выбивало фокстрот, самбу, меренги и салсу. Эти новомодные танцы я отплясываю довольно успешно на университетских дискотеках и даже получаю призы, а все благодаря моей мутхен: кроме занятий живописью, я под ее давлением посещал кружок бальных танцев все в том же Дворце культуры имени Ленсовета. До сих пор там танцуют и рисуют детишки с Петроградской стороны, абсолютно не ведая, зачем они это делают.
Я несколько раз поменял комбинации ног, прислушиваясь к приглушенным голосам в коридоре, и как только собрался изменить конфигурацию в очередной раз, кто-то сзади схватил меня за шиворот и поволок в комнату. Дело это многотрудное, с учетом моего ставосьмидесятишестисантиметрового роста. Это сколько же надо сил приложить, чтобы вытащить такое туловище из кухни?! Мне скрутили руки, вытащили из нагрудного кармана справку о моей принадлежности к уголовному розыску, заодно выпотрошили остальные бумажки, ровным счетом сто одну штуку — злополучным поручениям следователя катастрофически не везло.
Я задергался, как эпилептик, и мрачный голос, сдавив до хруста мои руки, стянутые наручниками, грозно приказал:
— Не брыкайся, малыш!
А я и не брыкался. Я уже рассказал в самом начале своего повествования, что со мной случилось. После всех костоломных приключений я потерял остатки сознания, а когда вновь обрел его, увидел сидевшую на мне верхом Юлию Валентиновну, измазанную сажей, разукрашенную синяками, кровью и слезами и активно делающую мне искусственное дыхание. Когда она схватила меня за руки и начала дышать рот в рот, как утопленнику, я отключился в очередной раз и уже надолго.
* * *
Очнулся я от чьего-то прикосновения, нежная рука гладила мою забинтованную голову. Я даже не дернулся, я знал, что это мамуля. Я всегда дергаюсь как ужаленный, когда она меня гладит, а в этот раз ничего, даже не дернулся.
— М-ма-аам-ма! — восхищенно прошептал я, совсем, как тот придурок в рекламе кофе «Нескафе».
— Сыночка, проснулся! — Мутхен тоже не удержалась от восхищенного шепота. — Денис, сынок, как ты себя чувствуешь?
— Мама, я чувствую себя отлично! — заявил я и вдруг заорал что есть мочи: — «Ты накрашенная — страшная и не накрашенная — страшная!»
Это я завопил, чтобы удержаться от дикого стона, при любом движении все тело издавало скрип и включало сигнализацию. Мне даже показалось, что в палате замигали сигнальные лампочки и оглушающе завыла сирена. Я замер, и сразу погасли лампочки и вой прекратился. Я понял, что шевелиться мне нельзя, иначе мамуля умрет от сердечного приступа.
Приоткрыв один глаз, я решил взглянуть, где нахожусь.
«В больнице я нахожусь», — подумал я и приоткрыл второй глаз. Палата внушала уважение своими габаритами, потолки метра четыре, и все это великолепие в кавычках на шестьдесят квадратных метров, а то и на все восемьдесят.
Мариинская больница. Здесь лежала Юля с сотрясением мозга, а теперь я валяюсь. Широко открыв глаза, я увидел пригорюнившуюся мутхен. Она смотрела на меня с диким страхом, будто я вернулся с того света или припилил прямиком со Старо-Охтинского кладбища.
Наверное, так смотрят на всех воскресших покойников. В ногах у меня сидел Тортилла, он шумно вздыхал, сморкался в какой-то платок серого цвета, с бурыми клеточками, моргал набухшими веками, от чего по его щекам катились мелкие слезинки. Казалось, Тортилла оплакивает мою несчастную судьбу. Я двинул взгляд дальше и увидел… В жизни никто не догадается! Я увидел Ее величество тетю Галю, она вышагивала по палате однозначно, как цапля: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Иногда, правда, метала гневные взгляды на Вербного, будто он представлял собой исчадие ада.
— Денис, сыночек, скушай что-нибудь!
Мама захлопотала с шуршащими пакетами. Меня сразу замутило. От одной мысли, что сейчас начнут заталкивать в рот бульон или пирожок, мне стало невыносимо.
— Мама, не хочу. — Я старался не шевелиться, но и не отрывать пристального взгляда от вышагивающей тети Гали.
Интересно, что она придумает в этот раз? Куда отправит по выздоровлении? Наверное, я спутал ей все карты, она ведь думала, что я стану примерным учеником, аккуратно выполняющим все поручения начальства и следователя… Интересно, чьи еще можно поручения выполнять?
Ан нет, фокус не удался, факир оказался пьян.
Так мой папахен говорит, когда нажуливает свое начальство на работе. Сидит на кухне и сам с собой разговаривает: дескать, факир был пьян, и фокус от этого не удался.
— Ну, хорошо, потом покушаешь, главное, ты не волнуйся! — Мама заметно нервничала.
Как же! Чуть не лишилась родного сыночка, как тут не заволнуешься!
Мне стало стыдно, и я взял мамулю за руку и слегка пожал. Это я в каком-то старом фильме видел: белогвардейский офицер, умирающий от смертельной раны, слабо пожимает руку своей старенькой матери. Правда, когда я фильм смотрел, меня чуть не стошнило, а сейчас даже здорово получилось. Тетя Галя забеспокоилась, повернулась на каблуках и наклонилась над моей забинтованной головой.
— Ты, смотри, не расслабляйся. Как только отлежишься, сразу на работу пойдешь. У тебя ничего сложного не выявили, а в Мариинской больнице врачи отменные. Руки не сломаны. Только вывихнуты в трех местах.
Ей-богу, она так и сказала — «только вывихнуты в трех местах», как будто я их крапивой обжег, причем ожоги нанес умышленно, чтобы покрасоваться на больничной кровати.
— Голова цела, даже сотрясения нет. Тебя не тошнит? — вдруг всполошилась она.
Я повел глазами, иначе бы меня точно стошнило.
— Тошнота — первый признак сотрясения! — безапелляционно изрекла лучшая мамина подруга. — Ты с честью выдержал первое боевое крещение! Молодец! Я позабочусь, чтобы тебя отметили по службе.
— Не надо, Галь, — засмеялась мамуля.
За что я люблю мою мутхен, так это за то, что она с юмором относится к наградам и медалям. Она считает, что любая награда — от бога. Она так и говорит: знания — от учебы, почести — от заслуг, благосостояние — от труда, а награда — от бога. Наверное, мамуля права, но куда ей справиться со своенравной подругой, та, знай, свое твердит.
— В отделе сменился начальник, Леонид Иваныч уходит на пенсию. Ты будешь работать под руководством талантливого сыщика, можно сказать, сыщика от бога, и, вообще, хорошего человека.
Что это они заладили — все от бога, да от бога. Верующие какие-то все стали, а я точно знаю, что обе вступали в компартию по идеологическим убеждениям.
— Можешь попрощаться с Леонид Иванычем. Он все переживает, что отправил тебя одного по адресам. — Тетя Галя хмуро взглянула на Вербного.
Тортилла съежился, слезинки потекли еще быстрее, стремительно заскользив по пухлым щекам, и Вербный все тер и тер клетчатым бурым платком мокрое лицо.
Я даже глаза прикрыл от тошноты. Если я сейчас скажу, что меня тошнит, они вызовут доктора и мне припишут сотрясение мозга. А меня тошнило от одного вида несчастного Тортиллы, я-то знал, отчего он плачет. Он плачет потому, что потерял свое родное болото, и если бы не я, он сидел бы в нем еще лет десять. Я ему все жизненные планы спутал, но все равно мне было нестерпимо жаль Тортиллу. Вечно я всем карты путаю.
— Таня, пойдем, мальчику вредны эмоции. — Тетя Галя потянула мамулю за рукав. Наверное, ей не терпится нашептать ей что-нибудь скверное про своих мужей.
— Сыночка, мы пойдем? — Мама вопросительно смотрит на меня.
Ей ужасно хочется, чтобы сын выглядел героем в глазах любимой подруги и Тортиллы Вербного. И мне пришлось поддержать марку семьи Беловых: я струной вытягиваюсь на кровати и пытаюсь отдать честь. Слава богу, они ничего не заметили, но у меня опять помутилось в голове, и я замер. Одно точно знаю: ни в коем случае нельзя признаваться, что тебя тошнит и мутит. Мне Юля рассказала, как она задурила врачей, в итоге они отпустили ее через три дня.
«А если бы не отпустили, я сама бы сбежала! Это не больница, это морг». Юля даже руками замахала в ужасе от видения больничных страшилок.
