— Перевод живописи на новую основу, — не задумываясь выпалил я, как заученный урок, — доска попала в руки реставратора, если не ошибаюсь, в виде отдельных, сильно поврежденных досок. Работа кропотливая: линии рисунка могли не совпасть, нарушить целостность единого живописного произведения. Каждый кусок доски выпрямлялся путем повышения относительной влажности внутри, затем для каждой части иконы были изготовлены стусла…
— Стусла? — переспросила меня огненно-рыжая девушка, поднеся к губам мундштук с незажженной сигаретой, крепко сжатый длинными нервными пальцами.
— Да, стусла. Это специальные приспособления, облегчающие отделение красочного слоя от основы. Когда живописные фрагменты были предварительно расчищены, нашему уважаемому Евгению Евгеньевичу осталось соединить их в единое целое и сдублировать на холст. Затем икона была раскрыта и предварительно обобщена. Теперь предстоит сделать заправки и посадить живопись на новую основу.
Я мог и дальше рассуждать о работе, которая ведется над доской. Тем более, что ровно неделю назад все это уже выслушал от Войцеховского, но старик успел об этом забыть или просто делал вид, что не помнит, а может просто не обратил внимание на мой заумный монолог, потому что сейчас его больше всего занимала икона, которую я принес в его мастерскую.
— У реставраторов работы непочатый край, — наконец-то оторвался от доски Войцеховский, — и то, что мы сейчас делаем, — всего лишь микроскопическая часть труда, который так необходим для спасения уникальных произведений, относящихся к периоду драматических событий в истории России. Мы с Сергеем Александровичем готовим в настоящее время экспозицию, которую откроет вот эта «Богородица».
Сергей Александрович Вепринцев показал ребятам на одну из икон, надежно прикрепленных к стене, и, словно продолжая начатую мной лекцию, пояснил:
— Несколько лет назад икона представляла собой изъеденную шашелем доску, с обуглившимися от огня краями, едва различимыми записями неудачных реставраций. Кстати, во многих произведениях этого периода благодаря их неискаженности может быть раскрыта политическая и психологическая острота художественного образа русской иконы, ее историческая обусловленность, придававшая древним, мастерски написанным религиозным образам значение великого непреходящего, правдивого искусства. Посмотрите на «Богородицу» повнимательнее: образ богоматери трактован художником довольно своеобразно, нет привычного, почти академического спокойствия, беззаботности, легкой грустинки в глазах. Перед нами простая земная женщина, прижимающая к груди испуганного младенца. В глазах ее — страх, подчеркнутый излишней напряженностью тела.
Говоря об иконе, мы волей-неволей, исходя из прочитанного и увиденного, представляем ее в виде творческого наследия Рублева, Дионисия, Феофана Грека, Ушакова, Даниила Черного. Не умаляя достоинства искусства раннего средневековья, готовящуюся экспозицию можно расценивать не как наследие давно сложившихся традиций, а совершенно своеобразную, потому что в семнадцатом веке создаются иконы под влиянием изменения политической жизни страны. В России возникает новая общественная формация, в страну приезжают видные зарубежные зодчие. Перестраивается Кремль, потерявший утилитарное значение крепости, архитектура начинает развиваться в декоративную сторону. Внутри храмов появляются декоративные росписи, получило очень широкое распространение украшение старых храмовых икон дорогостоящими и высокохудожественными окладами из серебра и золота. Церковный раскол Руси сыграл, пожалуй, главную роль в появлении своеобразной живописи. В старообрядческих центрах стали возникать новые мастерские. На творчество живописцев, работавших в них, не мог не сказаться характер народного творчества тех мест, куда они бежали от патриарших реформ. В этой связи появляются новые, совершенно новые, обогащенные наследием народного творчества, иконы. Старообрядческая живопись как бы соревновалась с искусством мастеров государственной церкви, которая тянулась к роскоши, являлась ее образцом. Поэтому в своем искусстве живописцы-раскольники стали находить новые формы и способы выражения, которые могли бы дать тот же художественный эффект, какого достигала официальная церковь при помощи высокого ювелирного искусства. Старообрядцы этого эффекта стали добиваться за счет живописных средств, придавая максимальную декоративность своим произведениям, поэтому их художественный язык стал более народным и доступным. Вот почему этот переломный период развития средневековой живописи вызывает несомненный интерес у многих любителей искусства.
Не хватало только, чтобы молодые люди рассыпались в аплодисментах, вынося таким образом благодарность Сергею Александровичу за блестяще прочитанную лекцию. Однако этого не произошло, они только теснее окружили его и буквально засыпали вопросами.
Пользуясь этим, я тут же заговорил с Войцеховским.
— Евгений Евгеньевич, как находите доску?
— Прелестно, но, к сожалению, ничего не могу предложить взамен. Разве что эту фигурку Дхармапала.
Несмотря на небольшие размеры, грозный хранитель буддизма выглядел довольно внушительно.
— Я вас убедил? — на всякий случай спросил Войцеховский.
— Запад есть запад, восток есть восток, — сказал я не к месту, хотя моя доска родилась гораздо западнее этого бронзового уродца. — Откровенно говоря, я предпочел бы что-нибудь из живого мира.
— Драконы устроят? — лаконично спросил Евгений Евгеньевич и, не дожидаясь ответа, достал из тумбы старинного письменного стола небольшую табакерку и пиалу. Подглазурная роспись на фарфоре, дракон, витающий в облаках, плюс перегородчатая эмаль с аналогичным зверюгой на металле. Киваю в знак согласия головой и на всякий случай спрашиваю:
— Может быть, что-нибудь есть из живописи? Вы же знаете, что русский портрет прошлого века моя основная слабость…
Евгений Евгеньевич поправил седую шевелюру:
— Знаете, совсем недавно Виктор предлагал какой-то портрет середины прошлого века, конкретно не знаю, но с этим джентльменом я даже разговаривать не стал.
Что ж, я не отличаюсь щепетильностью Войцеховского и поэтому могу позволить себе поговорить с человеком, носящим высокопарное прозвище Мужик Дерьмо. С пожеланием дальнейших творческих успехов, покидаю мастерскую Войцеховского. Ключ уже был в замке зажигания, когда меня окликнул Вепринцев.
— Ну, как вам наши юные друзья?
— Выше всяких похвал, Сергей Александрович, не замечал ранее за молодежью такого неподдельного интереса к старине. Кстати, не могли бы вы сказать, чем занят в настоящее время наш уважаемый коллега Брониславский?
— Служение муз не терпит суеты, — безбожно произносит Сергей Александрович, — и поэтому спешить к нему не нужно. Думаю, что дракончики никуда не улетят. К тому же, визит в настоящее время к нему будет некстати. Ты меня понял?
— Я все понял, Дюк. Только, наверняка, русалкам придется спрятаться, когда на сцене появятся драконы.
Улицы мелькают, отражаясь в боковом зеркале, сменяют друг друга в калейдоскопе картинок города. Возле дома Эдика висит «кирпич», поэтому я заезжаю прямо во двор, чтобы избежать возможного объяснения с инспектором ГАИ, и не спеша поднимаюсь на второй этаж. Звонок на двери старинный, забытого типа «прошу вертеть». Приходится выполнить пожелание этого чуда начала столетия.
— Не прошло и двух веков, — пропел Брониславский, открывая дверь, — как старые друзья встретились вновь.
— Русалку разыскал?
— С трудом, учитывая мое состояние и раннее утро.
— Состояние у тебя обычное. Не боишься закончить карьеру осветителем?
— У нас, слава Богу, к талантам относятся бережно. И коллектив в конце концов не допустит, чтобы я его зарыл в землю.
— Или, вернее, утопил в бутылке.
— Я уже почти в норме, а до спектакля еще пять часов, так что все будет в порядке, — с этими словами он открыл дверь в комнату, и я увидел русалку. Она стояла на постели в позе Магдалины, только вот вид ее кающимся назвать никак нельзя. Да и пышные волосы с успехом заменяла бархатная портьера. В голубых глазах русалки светился вызов.
— В пятый класс уже перешла? — вежливо спросил я, обращаясь к Эдику.
— Успокойся, нравственность молодого поколения в пределах нормы. Она уже закончила девятый.
— Ну, раз девушка уже такая взрослая, она, наверное, в состоянии сама пройти в ванную комнату и привести себя в порядок.
— Иди, солнышко, — снова пропел Эдик, понимая, что я оторвал его от столь важного дела не для пустяков.
Русалка отбросила в сторону портьеру и, покачивая бедрами, молча удалилась, бросив по дороге вызывающий взгляд в зеркало, стоящее напротив дивана. Я поставил дракончиков на край стола. Эдик, не говоря ни слова, вышел в прихожую, вскоре вернулся, открыл витринку, поставил туда пиалу с табакеркой и только потом вытащил из кармана халата две пачки банкнот в фирменной упаковке.
