Ознакомительная версия.
– Господи! – прохрипел Юрай. – Он что – спятил?
– Зачем же? – почему-то обиделся милиционер. – Совсем наоборот. Вполне здоровый в уме…
– А почему в больнице?
– Справедливо накостыляли ему товарищи рабочие…
Милиционер еще и еще пенял маме. Кончилось тем, что она отдала ему остатки колючей проволоки.
– Отдаю без разрешения хозяйки, – строго говорила мама. – Это ведь не мое.
– Правильно, что отдаете, – сказал милиционер, ловко катя перед собой бобину. – Ведь это все ворованное, оно никому не принадлежит. Ни мне, ни вам…
Юрай не рассказал своим женщинам о «видении ширинки». Лежа в занавешенной от мух комнате, он пытался дорисовать «образ штанов». Нет, никаких деталей, кроме ощущения замызганности, не всплыло. Но и это ощущение шло от самой пуговицы, примитивной, пришитой крест-накрест, вырванной с кусочком ткани…
И другое… Человек продолжает ходить без пуговицы на эдаком месте. Он что, слабоумный? Или до такой степени рассеянный? Но как можно быть рассеянным в таком месте? Значит, на это место наплевать? Он старый, этот человек, вот что… Для него это место главной нагрузки уже не несет. Тут, конечно, сложнее, – что считать главным, а что дополнительным. Но! Но! Распахнутая ширинка должна принадлежать человеку совсем старому, которому на все наплевать.
Оставалось определить возраст старости. Если с точки зрения мамы, то у нее сорокалетние – мальчики, а пятидесятилетние – вполне молодые люди. «В шестьдесят начинается возраст ума, – говорит мама. – Мне совсем близко». Стариками мама называла тех, кто перешагнул семидесятипятилетие. Юрай посмеивался над маминой градацией. Ему, в его тридцать два, сорокалетние казались уже пожилыми, а пятидесятилетних он просто не видел. Они скрывались где-то за горизонтом.
Одним словом… Дальше надо было быть профессионалом психологии там или сыска. Иначе не понять, почему человек без пуговицы разгуливает, вроде так и надо, а не пришьет сверху первую попавшуюся? Почему не выкинет к чертовой матери штаны, его изобличающие? Опять же… Почему он не замечает отсутствия пуговицы? Да потому, мысленно кричит Юрай, что он понятия не имеет, что ее у него нету. Понятия! Он живет себе спокойно, и все. Но как спокойно, если он дважды – дважды! – лупит Юрая по голове, но оба раза так, что Юрай очухивается? Опять живи, но помни? А тут еще этот придурок Михайло. Насиловать в наше время – время всеобщей половой грамотности и доступности – ума не то что не иметь… Хотя при чем тут ум? А если это то самое, что в песне: «Но мне плевать, мне очень хочется»? Михайло – человек простой. А главное, службу свою в милиции каким-то ограничителем в жизни не считает. Был бы он, к примеру, шофером. Тоже бы посадили… «Без разницы», – как сказал бы Михайло. Нет, чем-чем, а профессией своей круглоголовый стреножен не был и в расчет ее не брал. «А это уже дурь, – думал Юрай. – Полная дурь. Нашел, во что вляпаться».
Мама очень хотела сопроводить Юрая на перевязку, напялила свое лучшее платье и сумочку на плечо повесила.
– Мало ли. А вдруг у тебя голова закружится?
Но Юрай уперся рогами и закинул мамину сумочку на шифоньер.
– Пока достанешь – я буду далеко. Сиди и жди. Можешь ждать даже в красивом платье.
– Ты страшно охамел, живя в Москве, – обиделась мама. – Вылечивайся скорей и уезжай. Ты мне действуешь на нервы, а я хочу дожить до светлого будущего.
– Не доживешь, – засмеялся Юрай. – Сроки откладываются.
– Ах ты негодяй! – закричала мама. – Нет, чтобы утешить.
Сделав свои дела, Юрай пошел искать в больнице Михаила. Приготовился к долгому поиску, к препирательствам с медициной, а нашел, можно сказать, в ближайшей палате. Вид у круглоголового был еще тот, но что совсем убило Юрая, так это утка, наполненная кровавой мочой почти доверху. И начинать надо было с этого – вынести утку. Пока то да се, старик с соседней кровати попросил:
– Унеси и мое добро, сынок. Со вчерашнего утра стоит.
В общем, расчистил Юрай больничные конюшни, попереворачивал залежалых, напоил страждущих, все это время ни слова не сказал Михайло, а смотрел на Юрая. А когда тот, наконец, сел на краешек кровати, заговорил:
– Я тебя хотел выгнать к чертовой матери, а ты стал дерьмо и ссаки выносить, и получается, что ты хороший, а я – то, что ты выносил.
– А почему ты меня хотел выгнать?
– Привет! А кто меня подставил? Пушкин Александр Сергеевич? Я что? Не с твоей подачи влез в историю, которая мне на дух не нужна?
– При чем тут моя история?
– При чем? – Михайло дернулся, но боль скрутила его так, что Юрай, не зная, что можно и нужно сделать, стал гладить милиционера, а тот закричал, потому что притрагивания его избитое тело не терпело.
– Господи! – едва выдохнул Юрай. – Господи!
– Слушай, – тихо начал Михайло. – Я пошел к многодетной. Как ты просил… А они, оказывается, только-только уехали… Не догостились, а раз-раз и смылись. Ну, думаю, хороший человек от милиции не бежит… Разворачиваю, значит, свой планшет, достаю ручку, чтоб все у матери расспросить, и как кого зовут, и куда уехали… Она ведь все причитала, что на внучиков своих не нагляделась, что зятя, как бешеная собака покусала, рванулся с места, даже не дождался, чтоб детские штаны повысыхали. Сырое в чемоданы повпихивали. И я, значит, жду, пока она выскажется словами, из нее просто прет обида и возмущение. И тут – др-р-р… Милицейский мотоцикл. Такая? Такая… Ваша семья попала в автомобильную катастрофу. Женщина так закричала, Юрай, что у меня до сих пор что-то с ушами. В общем, на их «рафик» налетел пьяный шофер, «рафик» перевернулся, вся многодетная семья в больнице. Хуже всех нашему подозреваемому, он на опасном месте был, а когда на них летел пьяный, то он, чтоб детей прикрыть, просто грудь вперед выставил. Ну, женщина побежала, конечно, в больницу… Я с коллегами то да сё. Выяснил. Зовут этого мужика Олег. Только «Ол» сходится. Я в милиции у них потолкался. Ребятам рассказал про свой интерес, про то, что ты нащупал. Сидели, трепались. Они мне: «Ну, ты – сыщик-одиночка». Потом пошли все вместе в столовку. Они в исполкомовскую ходят. Там тоже все эту историю с «рафиком» обсуждали, пьяницу кляли.
Я толкался у них до ночи, дождался какой-никакой информации из больницы. Твою знакомую с пятью детишками отправили домой, йодом посмазывали, и тю-тю… Двое ребятишек поломали руки-ноги, а с Олегом этим вообще еще неизвестно. Ему досталось круто. Ну, и я поехал домой. В общем, до общежития добрался поздно, часов в одиннадцать. Открываю дверь комнаты, сосед мой в отпуске, зажигаю свет, а в кровати у меня девка, в чем мать родила, лыбится. «Я, – говорит, – уже от холода мурашкой пошла, а тебя где-то черти носят». И прыг на меня. Руками, ногами обхватила, языком в рот лезет. Я живой? Живой! У меня же в мыслях ничего плохого. У нас этих девок – вагон с тележкой, так и переходят из комнаты в комнату. Эту, правда, не видел. Но какая разница, если голая и уже на тебе? Я ей как-то намекнул, мол, не ошиблась ли она адресом, а она всеми местами тычется и говорит, что ни за что, я ей нужен и никто больше. «Ты ж Михаил?» – «Михаил». – «Котик ты мой, значит! Пёсик». Я говорю: «Ну, подожди, я хоть амуницию скину». Она говорит: «Обувь только! Мне, – говорит, – в форме сильней хочется». Юрай! Все было, как у людей, а потом она стала орать как резаная. Я тебе про уши уже говорил? Их мне еще та тетка криком своим заложила… А тут такой ор! И не просто она кричит, а голым своим телом об мои значки норовит поцарапаться. Я ее отталкиваю, а она моими ногтями себя скребет. Я же уже все понял, затыкаю ей рот, а она кусаться. Я понимаю, что вляпался. Я ж, Юрай, кончил. В ней же моя сперма! Ты понимаешь, что я тогда почувствовал? Ну, на крик, естественно, народ. И ломиться не надо было – дверь открыта. Я, значит, в форме. Она ни в чем лежит, ноги раскинув, орет благим матом. И кровь на ней какая-то, а до крови вроде не доходило. Меня, конечно, взяли. Она такой ужас описала, что, если бы мне кто рассказал, я б на месте человека порешил. Что ее облили из окна общежития водой, она не знала, что делать, я ее пригласил обсохнуть. Что она, не задумываясь, пошла – милиция же! Знаешь, я сразу не заметил, а на самом деле на стуле висели ее мокрые бебихи. Дальше слушай. Ну, вроде я ей принес халат. И тоже правда – в ногах кровати халат мой, а он всегда в шкафу висит, потому что я им не пользуюсь. Когда? И зачем? Душа у нас в общежитии нет. Ходим в баню.
А тут, значит, якобы дал я ей халат и полез. Она, мол, хотела по-тихому, стала уговаривать, просить отпустить, но я оказался зверем. Даже штаны толком не снял. Она так и верещала: «Он животное! Животное!» Ну, они мне и дали.
Знаешь, – закончил Михайло, – я, конечно, это дело люблю. Но ни разу в жизни без добровольного согласия… Понимаешь?.. Я просто не смогу… Баба чуть в зажиме, у меня полный отпад. Но, конечно, если так… Чтоб руками и ногами тебя обхватила, то я могу не сдержаться, даже если б это была малолетка. Не устою. Это я по-честному тебе, что ж тут скрывать?
Ознакомительная версия.
