— При чем тут вы, Николай Васильевич… При чем тут вы?..
«Голос приятный и рот… Особенно рот… А кто же Митин?.. Тот цыган, что ли?.. Вот оно что…»
— Десять лет не шутка. Я и не знаю что им писать. Уж очень они старомодны. Леля пишет какую-то чепуху о скачках в Довиле. Мама о панихиде на могиле отца. Да и могилы, вероятно, никакой нет — спланировали, кажется, так это называется…
— Простите, мне не совсем удобно, — осторожно вмешался Печерский, — все-таки Татьяна Васильевна — вам мать, и Леля сестра…
— Оставьте, ради бога!.. Мать!.. Они ж не задумались бросить меня здесь, оставить на руках выжившей из ума приживалки, тети Ани. У меня был тиф, я умирала с голоду, и умерла бы если бы не стучала на машинке в музыкальном отделе. А они бегали из Ростова в Кисловодск, из Кисловодска в Тифлис, из Тифлиса в Константинополь и Загреб, и дальше. Я понимаю, им не сладко жилось, но они же успокоились, когда были уверены, что я умерла. Ну пусть бы и думали дальше. И совершенно напрасно Николай Васильевич пошел к ним в Париже. Никогда мы не сговоримся.
Она замолчала и затем вдруг сказала печально и тихо:
— Мне их жаль, конечно, вероятно им очень скверно…
— Да, не легко.
— Что ж, пошлем денег. А писать я не буду.
Затем было длительное, неловкое молчание. Печерский кашлянул и посмотрел на Мерца. Мерц молчал. Вошел черноволосый, похожий на цыгана парень, отпиравший Печерскому дверь.
— Можно?
— Конечно, Митин, — сказала Ксана и обернулась к Печерскому. — Вы надолго в Москву?
— Навсегда! — торопливо заговорил Печерский. — Я вернулся на родину с твердым намерением работать. Я буду работать. Для меня эта поездка… Я смотрю на эту поездку в Россию, как на искупление. Я как бы переродился… — Нужно было еще что-то сказать, сказать убедительно и просто, но Печерский не нашел слов и замолчал.
— Что ж, очень хорошо, — видимо смущаясь сказал Мерц. Его смущали не слова, которые говорил Печерский, а его повышенный, несколько актерский тон.
— Что ж, хорошо. Татьяна Васильевна просит помочь вам. Чем же я могу вам помочь?
— Вы хотите получить работу? — спросила Ксана.
— Совершенно верно. Я шофер и знаю автомобильное дело.
— Я думаю, вы устроитесь. У нас как раз разгар…
— Совершенно верно. Но ваше имя, Николай Васильевич, ваше, так сказать, содействие… Признаться, я очень рассчитывал. — И опять Печерский неожиданно замолчал. Мерц посмотрел на него, подождал и сказал:
— Хорошо. Напомни мне, Ксана.
— Долго были заграницей? — спросил цыган.
— Семь лет.
— С двадцатого года. Так. С Врангелем уехали?
«Чекист», решил Печерский, кашлянул и слабо улыбнулся.
— Знаете, прошлое для меня, как дурман. Как я сожалею… — Печерский оглянулся. Все молчали. — Не смею больше задерживать. Стало быть разрешите справиться? Покорнейше благодарю. Не извольте беспокоиться, — невнятно пробормотал он, и, прощаясь, поцеловал холодную, неподатливую руку Александры Александровны Мерц.
Печерский ушел. Ксана и Мерц почувствовали странное облегчение. Вместе с ним уходили неприятные и тревожные воспоминания. Митин, как свой человек понял это и хотел заговорить о делах, но Ксана перебила Митина.
— Какой странный тип… Правда? — она вскрыла конверт. — Это от Лели, «письмо передаст тебе близкий мне человек», — прочитала она вслух. Ну теперь понятно «близкий»…
— Что понятно?
— Понятно, почему он называл Лелю по имени, и вообще все понятно.
Мерц поморщился и поправил галстук.
— Ты странно судишь. «Близкий» — значит любовник.
— Неприятно слушать.
— Что с тобой сегодня? — спросила Ксана и отложила письмо.
— Ну ка, в чем дело?.. — сказал Митин и придвинулся к Мерцу. Мерц достал портсигар, постучал пальцами по портсигару, затем бросил его на стол, вздохнул и покачал головой. Митин и Ксана молча смотрели на него. Он сказал глухим, внезапно ослабевшим голосом:
— Снимают меня, вот что.
— Как снимают?
— А вот так. Снимают и все тут. Чего у нас не бывает.
Митин рассмеялся и хлопнул себя по колену.
— Да кто вам сказал? Сорока на хвосте принесла? Расскажите толком.
— Что рассказывать? — высоким, срывающимся голосом вдруг заговорил Мерц. — Два с половиной часа заседали. Кончили с докладом о поездке, утвердили, одобрили, кажется, все чудесно. Степан Петрович посылает мне записочку. «Останьтесь. Надо потолковать». Остался после заседания. Он ходит, курит, расспрашивает об Америке, о Детройте и чорт знает о чем. Я все думаю к чему бы это. В конце концов сказал: «Знаете ли, Николай Васильевич, как мы вас ценим. Вы один из первых пришли к нам десять лет назад. Ваш проект принят и одобрен не только нами, но крупнейшими специалистами на Западе. Но не кажется ли вам, что выполнение проекта, организационные и технические функции придется разграничить. Политическое значение… Непосредственное руководство… Целесообразнее если бы вы… Если бы вы остались главным консультантом». Словом все, что говорится в таких случаях. Ясно — меня убирают и на мое место посадят какого-нибудь кочегара или водопроводчика вроде Кондрашева.
— Я не совсем понимаю…
— Что там понимать! Дело налажено, подготовлено. Никто в него не верил, все отмахивались. А когда вышло, когда заговорили в Европе, меня за шиворот и коленом… Четыре года я работал как вол, как каторжный. Пока дело не развернулось, меня терпели. Теперь видите ли мировой масштаб. Для мирового масштаба я мал, для мирового масштаба нужен водопроводчик!
— Ну вас к богу, что вы говорите, — сказал Митин.
— Как хотите, так и называйте. Я работал по этому делу здесь и заграницей. Мои друзья, люди с мировой научной известностью, из уважения ко мне помогали в этом деле. Теперь — хлоп, меня убирают. Все мои обещания, обязательства летят к чорту. В глазах моих друзей я оказываюсь самозванцем, Хлестаковым, мальчишкой. Нельзя же так, дорогой мой. Нельзя так обращаться с людьми! Вы строите социализм — верю. Но не забывайте, что мы строим его вместе, вы и я, что я десять лет с вами. Что ж это такое!.. Сегодня меня снимают со строительства, завтра меня сократят как делопроизводителя, как машинистку. Но я же сделал что-то для вас в эти десять лет… Все же это признают…
— Николай Васильевич, вот вы все «я», мной, меня, мне. Так нельзя. Разберемся… Надо организованно…
— Позвольте, не знаю снимут вас или нет. Степан Петрович во-первых, дела не решает, не его ума это дело. Но бывает у нас всякая чепуха. Надо узнать. Пойду и узнаю. Теперь дальше: допустим — снимут…
— Что ж из этого?.. Погодите. Вот вы говорите: «политическое значение», «ответственность», «руководство» и все с усмешечкой. Какие тут смешки. Здесь смешков нет. Бывший водопроводчик, кочегар… Уж очень злобно вы это говорите. У нас рабоче-крестьянская республика, этого нельзя забывать, об этом надо напоминать каждый день всему миру и то, что во главе большого дела поставить бывшего кочегара или водопроводчика — с нашей точки зрения — правильно. Тем более, что за десять лет он многому научился, что он связан, спаян с этой работой, с производством. Возьмите вашу дорогую Америку. Сколько там больших инженеров из простых кочегаров.
— Позвольте…
— Вообще, по-моему, пока не о чем разговаривать. Толки да слухи, да пересуды. Вот я пойду и расспрошу. Прощайте.
Каблуки тяжелых сапог загремели по коридору, затем хлопнула выходная дверь.
Ксана подошла к Мерцу:
— Николай Васильевич…
Он слабо махнул рукой и отвернулся.
Около семи вечера Печерский подходил к серому, пятиэтажному дому в Сретенском переулке. Парадный подъезд был заперт. Ход был очевидно со двора, черный ход, но Печерский медлил. У трамвайной остановки на Трубной ему встретился человек в белом картузе. Человек внимательно посмотрел на него и вдруг, как показалось, Печерскому, повернул назад. «Слежка», сразу подумал Печерский, «но почему же так явно?» Нет, не слежка, случайность. — Человек обознался и пошел прочь. Пустяки. Печерский вошел во двор и разыскал черный ход, расшатанную, обитую рваной клеенкой. дверь. Черная лестница четырьмя крутыми зигзагами поднималась вверх. На второй площадке тускло светилась электрическая лампочка. Квартира 16. Не было пуговки звонка. В двери просверлили отверстие, и пропустили проволоку. Печерский дернул за катушку, за дверями брякнул звонок и сразу спросили: «Кто?»
— Гражданин Акимов дома?
— Сейчас узнаю.
Сначала было тихо, затем кто-то другой спросил: «Кто спрашивает Акимова?»
— Знакомый. Откройте.
Дверь открылась, но сейчас же загремела цепь. Лысая голова выглянула в щель:
— В чем дело?
— Вы Акимов, — не торопясь начал Печерский. — По-видимому это вы. Мне описали вашу наружность.
