— Что ты плетешь?
Все бросились к дверям, а человек, цепляясь за них обеими руками, протестовал:
— Не толкайтесь, вы, черти! Вы же спихнете меня. Видите, впереди осталось только пять вагонов? А куда же делись остальные? И где мне теперь искать жену с малышами? Черти вонючие, чтоб их разорвало!
— Так я и знал — паровоз не утащит столько вагонов. Начальство в конце концов убедилось в этом и было вынуждено разделить состав пополам.
— Но, прежде всего, они должны были нас об этом предупредить, разве нет? Что же будут делать наши жены?
— Может быть, подождут нас в Ретеле. Или в Реймсе.
— Главное, чтобы нам, как и солдатам, их вернули, когда эта треклятая война кончится — если она вообще когда-нибудь кончится!
В этих жалобных и гневных восклицаниях я машинально пытался отделить искреннее от наигранного. Быть может, эти люди играли в своего рода игру — ведь у них были зрители?
Сам я не был ни взволнован, ни по-настоящему встревожен. Но общее настроение все же немного передалось и мне; я неподвижно сидел на своем месте. В какой-то миг мне показалось, что кто-то настойчиво ищет моего взгляда.
Я не ошибся. Лицо женщины в черном было обращено в мою сторону более бледное в утреннем свете, более помятое, чем накануне. В ее взгляде светилась симпатия и, по-моему, какой-то вопрос. Мне показалось, что она спрашивает: "Как вы перенесли этот удар? Он вас очень подкосил?"
Это меня смутило. Я не осмелился изображать перед нею безразличие: она могла неправильно его истолковать. Поэтому я напустил на себя слегка печальный вид. Она видела меня на путях вместе с дочкой и могла заключить, что моя жена едет тоже. Для нее я только что потерял их обеих, на время, правда, но потерял.
"Крепитесь!" — говорили мне поверх голов ее карие глаза.
Я ответил улыбкой больного, которого стараются ободрить, но которому это мало помогает. Я почти уверен, что, сиди мы рядом, она украдкой пожала бы мне руку.
Поступая таким образом, я вовсе не хотел ее обмануть, но не мог же я, когда между нами сидело столько народу, объяснить ей, что я чувствую.
Вот потом, если случайности путешествия позволят нам сесть поближе и если она даст мне такую возможность, я ей все честно расскажу, тем более стыдиться мне нечего.
То, что с нами произошло, меня отнюдь не удивило, так же как накануне не удивило известие о вторжении в Голландию и Арденны. Напротив! Моя мысль о том, что все дело тут в судьбе, получила еще одно подтверждение. Это ясно. Меня разлучили с семьей — это самые настоящие козни судьбы.
Небо быстро прояснилось и стало такое же ясное и чистое, как день назад, когда я кормил кур у себя в саду и не подозревал, что это в последний раз.
Я умилился, вспомнив о своих курах, представив, как Нестор с его темно-красным гребнем отчаянно бьется в руках у старика Реверсе.
Сцена стояла у меня перед глазами: низенькие побеленные стены, хлопанье крыльев, летящие белые перья, удары клювом, и, возможно, г-н Матре, который, если ему не удалось уехать, влез на ящик, смотрит поверх стены и, по обыкновению, дает советы.
Все это не мешало мне в то же время думать о женщине, выразившей мне свою симпатию, тогда как я лишь дал ей бутылку, подобранную на путях.
Пока она приводила в порядок волосы смоченными слюной пальцами, я размышлял, к какой категории людей ее можно отнести, но ответа не находил. В сущности, мне это было безразлично, и в конце концов я решил дать ей свою расческу, лежавшую у меня в кармане; сосед, которого я при этом потревожил, недовольно покосился в мою сторону.
Он ошибся. Я поступил так вовсе не затем.
Поезд шел довольно медленно; мы были далеко от населенных пунктов, когда вдруг послышалось тихое гудение — простое, легкое колебание воздуха по непонятной причине.
— Летят! — заорал мужчина с трубкой, все еще сидевший свесив ноги.
Для человека, не страдающего головокружениями, это было лучшее место.
Позже я узнал, что это был монтажник металлических конструкций.
Нагнувшись, я тоже увидел самолеты, так как сидел неподалеку от дверей вагона. Мужчина начал считать:
— Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Их двенадцать! Не иначе, целая эскадрилья… Если бы время было другое и они не гудели, я поклялся бы, что это аисты.
Самолеты шли высоко в небе, я насчитал одиннадцать. Из-за яркого освещения они казались белыми, очень яркими и образовывали правильный клин…
— Что это он там вытворяет?
Прижавшись друг к другу, мы уставились вверх, и я почувствовал у себя на плече руку женщины — правда, она вполне могла опереться на меня непроизвольно.
Последний самолет в одной из сторон клина вдруг отделился от остальных и так резко пошел на снижение, что сначала нам показалось, что он падает. Самолет, спускаясь по спирали, увеличивался невероятно быстро, а остальные, вместо того чтобы продолжать свой путь к горизонту, закружились на одном месте.
Дальше все произошло так быстро, что мы даже не успели испугаться. Пикирующий самолет вышел из нашего поля зрения, но мы слышали его грозный рев.
В первый заход он пролетел над всем поездом, от
начала и до конца, так низко, что мы инстинктивно пригнулись.
Развернувшись, самолет повторил маневр с тою только разницей, что мы услышали над головами стук пулемета и треск расщепляемого дерева.
Из вагонов послышались крики. Поезд прошел еще немного, потом, словно раненый зверь, дернулся несколько раз и стал.
Некоторое время царила мертвая тишина: страх, какого я никогда в жизни не испытывал, охватил всех; я, как и мои спутники, затаил дыхание.
И тем не менее я продолжал наблюдать за небом; самолет стрелою взмыл вверх, и я хорошо видел две свастики на крыльях, голову пилота, бросившего на нас последний взгляд; остальные машины продолжали кружить в вышине, ожидая, пока этот займет свое место.
— Сволочь!
Не знаю, из чьей груди вырвалось это слово. Оно как бы принесло всем облегчение, и мы задвигались.
Девочка заплакала. Какая-то женщина, проталкиваясь вперед, повторяла с отрешенным видом:
— Дайте мне пройти! Дайте пройти!
— Вы ранены?
— Мой муж…
— Да где же он?
Все принялись оглядываться, ожидая увидеть распростертое на полу тело.
— В другом вагоне… В него попали, я слышала его голос!
Она соскользнула на щебенку насыпи и с безумными глазами бросилась бежать, выкрикивая:
— Франсуа! Франсуа!
Все мы выглядели довольно жалко и смотреть друг на друга избегали. Мне казалось, что все происходит в замедленном темпе, но это, конечно, было не так. Помню я также нечто вроде зон тишины вокруг отдельных звуков, которые становились от этого еще рельефнее.
Люди начали спрыгивать на землю — один, за ним другой, третий, и первым их побуждением было помочиться, причем они не потрудились отойти подальше, а один даже не отвернулся.
Чуть дальше кто-то, не переставая, стонал, и стон походил на крик какой-то ночной птицы.
Жюли встала; блузка ее выбилась из помятой юбки. Словно пьяная, женщина проговорила:
— Вот так-то, мой поросеночек!
Она повторила фразу несколько раз и, возможно, продолжала произносить ее и тогда, когда я вылез и помог женщине в черном спрыгнуть на травку.
Почему-то именно в этот миг я спросил ее:
— Как вас зовут?
Вопрос не показался ей ни дурацким, ни неуместным, и она ответила:
— Анна.
У меня она имени не спросила, но я все же сказал:
— А я Марсель. Марсель Ферон.
Мне тоже хотелось помочиться. Но при ней я стеснялся, хотя терпел с большим трудом.
Ниже путей был луг, поросший высокой травой, на нем виднелся забор из колючей проволоки, а метрах в ста белые строения фермы, где никого не было видно. У кучи навоза взволнованно кудахтали куры, словно тоже чего-то испугались.
Из других вагонов вылезали люди, такие же ошеломленные и неловкие, как мы.
Перед одним из вагонов группа людей казалась более плотной, более тесной. Некоторые из нас обернулись в ту сторону.
— Там ранило женщину, — сообщил кто-то. — Врача среди вас нету?
Почему этот вопрос показался мне смешным? Врачи, путешествующие в вагонах для скота? Или один из нас мог сойти за доктора?
В самом начале состава кочегар с черным лицом и руками отчаянно жестикулировал; чуть позже мы узнали, что машинист убит — пуля угодила прямо в лицо.
— Возвращаются! Возвращаются!
Крик прервался. Все последовали примеру тех, кто бросился ничком в траву у подножия насыпи.
Я сделал то же самое, Анна следом — она ходила теперь за мной, словно бездомная собачонка.
Самолеты снова описали в небе круг, чуть западнее, и на этот раз нам удалось хорошенько рассмотреть их маневр. Мы видели, как самолет вошел в штопор, выровнялся, когда уже казалось, что он врежется в землю, пошел на бреющем полете, набрал высоту, лег на крыло и повторил снова тот же путь, но уже с нажатой гашеткой пулемета.
