бокал невозможного пойла у идущего мимо официанта, ворчит на отсутствие альтернатив и, опустошая, гордо извещает:
— Я подумала, что мою принцессу надо выручать из лап мрачного дракона.
— Твоя истина, храбрый рыцарь.
— Он просто байроновский герой, — Ага мурлычет мечтательно, оглядывается на так и застывшего Марека и меня в бок требовательно пихает. — Где ты его откопала, Кветка?
— В редакции, отбила у Любоша специально для тебя.
— Тю-ю-ю… — она тянет разочаровано и губы надувает. — Так вы здесь по работе?
— По ней самой, — я хмыкаю и на байроновского героя жалуюсь. — И он считает, что я сплю с Любошем и что с интервью не справлюсь, поскольку моё место в редакции получено…
— … через постель, — Ага заканчивает за меня, смотрит иронично, — так все считают, смирись. Но мой байроновский герой в своей злости мил. Честный милый мальчик… Отдашь мне его на вечер?
— Не на сегодняшний, — я качаю головой и кулак для убедительности показываю.
А Ага клацает зубами.
— Когда работаешь, ты скучная, Кветка, — она печально вздыхает, — и вообще… я надеялась, что ты пришла развеяться наконец и стряхнуть пыль…
Последние слова Ага выговаривает нарочито.
Копирует.
— Обсуждают?
— Обсуждают, — она соглашается охотно, рассматривает окружающих через хрусталь, — и пани Катаржина тебя ищет.
— Не сомневаюсь, — теперь вздыхаю я.
Поскольку находиться совсем не хочется, но, зная «ястребиный коготь, соколиный глаз», я найдусь. Пани Богдалова весьма целеустремлённая… особа.
— Может ещё повезет, — Ага тянет с сомнением.
Пани Катаржину Богдалову она тоже знает с детства. И разносы от неё мы получали еще с того же детства вместе, выслушивали нотации и точно знали, что поминать лишний раз не стоит ни чёрта, ни пани Богдалову.
Появится.
Поэтому тему Ага меняет поспешно:
— Как твой романтический трагический герой?
— Ага! — я хмурюсь.
Ибо вопрос о Диме.
И её любовь загонять всех под архетипы и амплуа злит.
Он не романтический герой.
И не трагический.
— Прекрати…
— Что? Ты вот, правда, у нас хичкоковская блондинка.
— А ты у нас резонёр[1]?
— Он самый, — Ага тонко улыбается, салютует бокалом и за спину мне смотрит, чтобы весело оповестить. — Тебя нашли…
Говорит, а зычный голос пани Катаржины её заглушает:
— Кветослава!
Я оборачиваюсь, сдерживаю тоскливый стон, цепляю улыбку, чтобы посмотреть, как пёстрая толпа, подобно морю перед Моисеем, расступается.
Разбегается в ужасе и страхе.
А пани Богдалова с хищной улыбкой плывет бордовым фрегатом прямо на меня, изучает рентгеновским взглядом.
— Пани Катаржина…
— У тебя на голове воронье гнездо, деточка. Оттенок помады тебе совсем не идет, да и в целом ты выглядишь бледной поганкой, платье явно не твоего цвета, — пани Катаржина говорит в своей излюбленной и привычной бесцеремонной манере.
Без приветствий и приличий, которые в разговорах считает излишними.
Особенно со мной.
— Я, пожалуй, пойду составлю компанию Мареку, — Ага бормочет едва слышно, кидает сочувственный взгляд.
Ускользает поспешно.
— Но я рада тебя видеть здесь, — пани Богдалова снисходительно улыбается, — остальные выглядят ещё большими безвкусными болванами, чем ты. А своей бестолковой подружке передай, что я ещё с ней поговорю.
Потом.
Сейчас же она поговорит со мной.
О том, о чём на светских раутах по этикету не принято:
— …тебе же сегодня прощается, поскольку я понимаю всё твое потрясение после случившегося: сначала отец, потом такое несчастье с моей дорогой Властой, — пани Катаржина качает головой, отчего завитые кольцами и выкрашенные чёрным волосы подрагивают, спадают на испещренное морщинами круглое лицо, и белой полной рукой от глаз отводятся, — как она?
— Хорошо, — я удерживаю улыбку.
Оправдываю беспокойство Любоша.
Потому что сбежать хочется.
Не отвечать на неуместные и неудобные вопросы, не видеть жалости в выцветших голубых глазах, не слушать сочувствующие речи.
Я ведь не просила ни жалости, ни сочувствия.
— Я бы хотела к ней съездить, — старинная приятельница пани Власты за локоть ухватывает цепко, не сбежать, — но Власта стала настоящим затворником. До нее невозможно дозвониться. Право слово, я сорвусь в Карловы Вары без предупреждения и визит вежливости нанесу совсем невежливо…
— Пани Катаржина… — я все же встреваю, вставляю слова, и улыбка натягивается до крайности, становится ощутимо звенящей, — па… бабушка сейчас не в Карловых Варах.
Не нужно ездить.
Пани Власта рада не будет.
Не в её характере показывать слабость, а она… слаба.
Уязвима и беспомощна.
Как я под острым взглядом её почти подруги, если можно хоть кого-то посметь назвать подругой пани Власты.
Друзья тоже не в её характере.
— И где же она?
— Бабушка в санатории.
Клинике, но… подобной информации мне пани Власта не простит.
— Врач посоветовал для восстановления. Там отвратительная связь… — досочинять, закругляя тему, я не успеваю.
Нас прерывают.
Вышколенный официант приносит записку для пани Катаржины, указывает на кого-то в толпе, сопровождает, после того как она выражает недовольство из-за прерванного разговора и уверяет меня, что скоро вернется.
Пока же удаляется.
А я перевожу дыхание, наслаждаюсь одиночеством в толпе, что длится слишком недолго, заканчивается бокалом шампанского и вкрадчивым голосом за моей спиной, что произносит на английском и с заметным акцентом:
— Мне показалось, что вас надо спасти.
— Вам… — я начинаю, поворачиваюсь и соврать, глядя в проницательно-насмешливые глаза, не получается, — не показалось.
— Тогда я рад, — незнакомец улыбается, представляется, приподнимая свой бокал и становясь знакомцем. — Алехандро де Сорха-и-Веласко.
— Вы…
Я прищуриваюсь, оглядываю его более внимательно, пытаюсь отыскать фамильные черты рода де Сорха-и-Веласко, сходство с доном Диего, портреты которого выучила почти наизусть.
Нахожу.
Крючковатый нос.
Миндалевидный разрез глаз.
И сами глаза необычно чёрные, демонические.
— Внук, — он отвечает, не давая договорить, — личность совсем не публичная и не примечательная, поэтому не пытайтесь меня вспомнить. На полосах глянца и жёлтой прессы я не мелькаю. Вы ведь журналистка, да?
Алехандро интересуется буднично, не меняя размеренной слегка насмешливой интонации.
— Поразительная проницательность или развитая агентурная сеть? — я отвечаю той же насмешкой, вскидываю вопросительно брови.
— Почти, — он усмехается, обводит бокалом зал, — вы выглядите как человек, что пришёл работать, а не развлекаться.
— Я стараюсь.
— И как вам эпатажная коллекция моего старика? — теперь прищуривается он, спрашивает с интересом.
Настоящим.
Потому что коллекция действительно получилась эпатажной, необычной, от самого названия, что было на русском.
«Семь огней».
Семь камней и семь гарнитуров из них.
Два из которых выполнены из полудрагоценных камней, что до этого ни разу за всю историю не использовались Домом.
Только драгоценные.
Только лучшие.
И всегда самые большие, самые чистые, самые дорогие, самые совершенные. Иного высшая лига ювелирного искусства никогда не признавала.
— Она… удивительная, — я скольжу взглядом по витрине с рубинами, что ближе всех.
А они полыхают алым.
Кровавым.
И, может от этого,
