Пока я все это говорила, Матвей вскочил из-за стола и начал, злой, как сто чертей, ходить по кабинету. Когда я закончила, он, немного помолчав, полуутвердительно спросил:
— Это ребенок Орлова?
— Павел Андреевич, кто бы ни был отцом моего сына, это в первую очередь мой ребенок. Кроме того, вы же сами прекрасно знаете, что мы с Владиславом Николаевичем совершенно разные люди, так что еще неизвестно, что из нашего с ним брака получилось бы,— я старалась говорить все это как можно спокойнее и рассудительнее.
— Лена,— Матвей тоже старался держать себя в руках.— Вы с ним можете быть какими угодно разными, но сейчас есть ребенок! И он не должен страдать от того, что у его родителей коса нашла на камень!
—- То есть вы считаете, что ребенок может быть счастлив в семье, где родители не ладят между собой? Я вас правильно поняла?
— Ты чего добиваешься?! — не выдержав, заорал Матвей.— Чтобы Батя к тебе первый пришел?! Может, еще и на колени встал?! — он схватил стоявшую на специальной подставке сказочно красивую вазу из тончайшего бледно-розового стекла с явным желанием куда-нибудь ею запустить.
— Венецианское стекло, шестнадцатый век,— тихонько сказал сидевший в соседнем со мной кресле Пан.— В мире таких осталось только три. Или уже две?
Словно очнувшись, Матвей повертел вазу в руках и поставил обратно.
— Так чего же ты добиваешься? — устало спросил он, присев на краешек своего стола.
О, господи! Опять объясняться придется!
— Павел Андреевич, постарайтесь понять меня правильно. Моя беременность была совершенно неожиданной для меня самой — мне же давным-давно сказали, что детей у меня не будет никогда. И исходя именно из этого я строила свои отношения с Батей... Ну, вы понимаете, о чем я... Претензий к Владиславу у меня нет. И я ничего не добиваюсь ни от него, ни от кого другого. Совсем ничего,— не менее устало честно ответила я.— Есть такая вещь — судьба! Вот, если судьба нам с Батей, то все само собой получится, а если нет, то не стоит и затеваться. Но это только время покажет... Может, не будем его торопить?
— Ну и что с ней делать, Володя? — забыв, что он в кабинете, по-домашнему спросил, вздохнув, Матвей.
— Да ничего, Павел,—пожал плечами Пан.—Давай действительно подождем, что время покажет.
— Ладно,—опять вздохнув, сказал Матвей.—Занимайся агентством, но только уж будь поаккуратнее. Побереги себя! — он повернулся к Панфилову.— Забирай ее, Володя. Да не забудь с Олежкой как следует познакомить. Ступай! Скандалистка!
— Пан,— спросила я, выйдя из кабинета.— Кто раскололся?
— А какая тебе разница? — хмыкнул он.— Иди работай... Директриса!
Следующие дни были заняты очень приятными хлопотами по обживанию в находящемся недалеко от офиса Матвея, свежеотремонтированном домике, распределением обязанностей между сотрудниками, знакомством их между собой и стиранием неизбежных в таких случаях внезапно возникающих антипатий и противоречий, настройкой компьютеров и всеми другими вещами, связанными с организацией новой фирмы, будь она и детективным агентством. С тех пор, как я официально стала работать на Матвея, охрану с меня сняли, оставив только Сергея и Вячеслава, которые еще в первый день вытащили меня на улицу, чтобы показать выделенный им новенький огромный джип «Мицубиси», вокруг которого они ходили, как дети вокруг новогодней елки, только что не хороводом.
Приехавший к выходным папа повез нас всех посмотреть на новый дом, но я никак не могла себе представить, как я буду здесь жить,— ходила и смотрела, словно на экскурсии. Зато полный энтузиазма папа гордо водил нас и объяснял, что где будет — самая большая и солнечная комната на втором этаже предназначалась, конечно же, для внука. Присутствовавший тут же Михаил отозвал меня в сторону:
— Лена, ты с заводом окончательно разобралась?
— Да, а что?
— Постарайся держаться от него подальше и от Наумова особенно,— и тихонько на ухо пояснил: — Твердых доказательств нет, но есть очень серьезное подозрение, что эти так называемые «турки» с наркотиками связаны. Причем, по крупному. Поняла?
— Спасибо, Миша,—сказала я, подумав: «Так вот она — вторая сторона медали, вот чем решил заняться Гадюка!», и спросила: — А сам-то ты что собираешься делать?
— К Никитину в Питер поеду — я же теперь со ссудой смогу расплатиться. Конечно, тех денег, на которые я рассчитывал, мне твой отец не дал, но... Мама с папой обещали добавить, да и тесть с тещей тоже. А в Питере Борис на первых порах с жильем поможет. Так что после Нового Года я съезжаю. Захочешь прийти попрощаться — милости просим,— и он отошел к папе, чтобы что-то ему объяснить.
— Ох, и замаешься ты, Зинаида, все это убирать,— горестно вздохнула баба Варя.
— А вот ты ей, Варвара, и поможешь,— заявил папа.— Здесь всем место найдется, даже коту, хоть он меня и не любит.
А Васька, действительно, совершенно не переносил папу, боялся его до ужаса и при одном его виде старался куда-нибудь забиться.
А в понедельник в мой — ого! уже мой! — офис приехал Панфилов и привез с собой Крысу, то есть Олега Александровича Кошечкина, человека очень непростой судьбы, блестящего аналитика, не только знавшего все и обо всех в нашем городе, а, может, и области, но и извлекавшего из своих знаний весьма и весьма неплохие доходы.
— Представлять вас друг другу не надо, уже знакомы,— сказал, посмеиваясь, Пан.— Так что, если тебе, Елена, какая-нибудь информация для работы потребуется, то обращайся к Олегу напрямую. Вы теперь в одной команде, матвеевской! — и уехал.
Некоторое время мы посидели молча, причем я — довольно растерянно, а вот Кошечкин — приветливо улыбаясь, словно демонстрируя готовность немедленно выложить передо мной все известные ему секреты. Наконец, я не выдержала:
— Знаете, Олег Александрович, я, в общем-то, предполагала, что вы с Павлом Андреевичем как-то связаны, но вот чтобы настолько близко!
— Да, вы правы, довольно близко,— охотно подтвердил он.—Дело в том, что прадед мой, Семен Александрович, у графов Матвеевых в «Сосенках» дворецким был. Он единственный, кто в 17-м году их не бросил, а до самого конца, до самого их отъезда с ними оставался. Вот и получается, что я у Павла Андреевича самый старый служащий. Ну, теперь вы все знаете,— он поднялся.— Так что обращайтесь в любое время и по любым вопросам,— и тоже ушел.
Как интересно складывается жизнь, подумала я — это надо же, через поколения пронести верность своим господам. Хотя вот и Котлов Александр Иванович говорил, что он на заводе самый старый работник. У него ведь и отец, и дед там работали и тоже, наверное, хранили верность своим хозяевам. Стоп! — остановила я себя, так вот кто мне сможет лучше, чем любой архив, о Лорингах рассказать, ведь он, наверняка, слышал от своих родственников об этой семье такое, чего ни в одном документе не найти. Надо будет обязательно к нему съездить — вдруг он знает, почему Лоринг так стремится себе завод вернуть.
Утром, когда я собиралась уходить, мама осторожно сказала:
— Леночка, я наверху в шкафу пакет нашла, там шампанское, записка и фотографии... Ты не сердись, пожалуйста, я же не знала, что там, когда открывала... Просто я хотела твои летние вещи убрать, чтобы не мешали...
Ох, права была Юлия, выкинуть надо было все это. Хотя... Все равно баба Варя маме все уже рассказала.
— Не надо, мама, не оправдывайся. Все нормально. Так, что ты хотела спросить?
— Леночка, это Владислав, папа Игорька, да?
— Да, мама. Это отец Игоря,— против своей воли я чувствовала, что начинаю злиться.— Что дальше?
— Ничего, доченька, ничего,— вздохнув, сказала она.— Просто понравился он мне: красивый человек и видно, что добрый.
Чтобы не сорваться на маму — она-то чем виновата? — я быстренько выскочила из дома, даже не попрощавшись — хорошо, что с вечера положила в сумку связанные с Лорингами записи, а то пришлось бы откладывать поездку. В результате такой моей взвинченности день прошел кувырком и на судоремонтный завод к Котлову я выбралась только ближе к вечеру.
