Эта новость на самом деле была серьёзной. Хотя если уж на то пошло, то и на этот аргумент Темницкого, решившего использовать его во спасение, ему было ровным счётом наплевать. Поразило другое: насколько же он, Лёвушка Алабин, запугал, оказывается, собственного отца, достойного мужчину, сильного, волевого человека, что тот укрыл от него многолетнюю связь с женщиной. Неужто хватило папе той дурной выволочки, того подросткового спектакля, который он, будучи неоперившимся как надо, неразумным негодяем, устроил ради того, чтобы сесть за руль новенькой «трёшки»?
Надо было крепко подумать обо всём. Впрочем, никакое раздумье теперь уже ни на что не могло повлиять. Гирьки в часах отсутствовали, однако механизм был взведён без их помощи.
— Вот что, родственник, — сказал он на прощание, — ничего не обещаю, мне надо пораскинуть умом. Слишком много навалилось за эти дни, и вообще. Давай будем считать, что я тебя услышал, а ты, надеюсь, услышал меня. Там, — он кивнул на стену кабинетной двери, — ничего уже не остановишь. А об остальном… Остальное решится, думаю, само, рано или поздно. А как решится, пока не знаю. Так что ты тоже думай и предлагай.
И молча вышел за дверь, не протянув на прощанье руки.
Отчего-то ему было нехорошо и не было покойно, хотя сам разговор, как ему показалось, получился нормальным. Во всяком случае, та цель, которую он ставил перед собой, идя на разборку к Темницкому, была, безусловно, достигнута. Ждать оставалось совсем недолго. Однако продолжало тревожить какое-то неудобство, лёгкое, что ли, покалывание изнутри, временами переходящее в жжение посильней. Или же то был зуд иного свойства, и шёл он скорее извне, откуда-то сверху, зарождаясь возле левого виска и уже оттуда медленно и противно стекая в самую середину организма, цепляя по пути горло, слизистую пищевода и больно втискиваясь в желудок. Но то была не резкая, как бывало не раз, понятная ему боль, медленно ослабевающая и переходящая в устойчивую и ноющую. Это больше походило на отменно затупленную тёрку, что вызывало в нём новые ощущения, которые, если хорошо подумать, тоже не берутся ниоткуда, а имеют ясную природу и отчётливый диагноз. Так, вероятно, решил он, зудит в человеке совесть в тот короткий промежуток, когда ему хорошо, но оба они об этом ещё не в курсе. И получается, то — само по себе, это — по себе. А вместе — неуютно.
Нужно было принимать меры, и он вдруг понял какие. И от этой мысли вздрогнул, тоже изнутри, — так, что засевшая в кишках тёрка удвинулась чуть в сторону, отвернув от чуткой сердцевины притупленный режущий край. И от этого толчка тоска его тоже слегка ослабла, отпустив прижим, и потому, глубоко вдохнув и выдохнув пару раз, Алабин ощутил облегчение, на которое не рассчитывал.
Он миновал длинный служебный коридор, выстланный псевдоперсидской ковролиновой дорожкой, завернул за угол и вступил в пространство экспозиций. Миновав лестницу, по кратчайшей прямой Лёва энергично пересёк галерею залов с восьмого по четвертый и достиг границы с третьим.
Она, его Ева, стояла слева от арочного проёма, разговаривая со смотрительницей-соседкой. Появления его она не заметила, и Лёва, чуть притормозив и перейдя с рыси на шаг, стал медленно приближаться к ним сзади, одновременно прислушиваясь к разговору. Хотелось оттянуть момент встречи, потому что он уже знал, а она ещё нет. И это было невероятно важно, то самое, что он сейчас собирался ей предложить.
— Так вот я и говорю, — продолжала атаковать Еву Качалкина, — ложý его прям сюда, у кровати своей же, в головах, чтоб совсем уж заметно стало, кошелёк-то. Там, смотри, десятками одними приспособила, наменяла заранее, когда третьего дня домой ехала. Всего пятнадцать бумаг, одинаковых. И одна полсотенная, чтоб уж совсем насмерть соблазнить, ежели что. Ладно, дальше слушай, Евочка. Прихожу, разуваюсь, всё такое, и первым делом — к себе, к постели своей же. И ноги прям дрожат, не идут, ну, будто заранее уже отчаиваются. А сама всё равно не верю, что будет такое сейчас, что не досчитаюсь, не доберу из оставленного. Плюс к тому чувство нехорошее ко мне подкрадывается, хоть и не верю сама. Смотрю, лежит как лежал, тем же боком, я специально запомнила, как его повернула. Ну, думаю, слава-те-ос-споди-слава-тебе, что оберёг внука моего от такого непотребства, чтоб у бабушки родимой из кошелька без спросу тянуть. Беру в руки, считаю. Раз и два считаю, чтоб не обмишурить себя ж саму. И что ты думаешь — нету! Двух бумажек нету, натурально не хватает, всего на двадцать рублей, одна и ещё одна по десятке! Ах, как ведьмища твоя угадала, думаю, леший её побери! Как в воду глядела, старая, спаси её Христос от любой пропажи!
— Так вы что же, довольны, получается, остались, что ваш внук ворует? — искренне не поняла Ева и с подозрением посмотрела на неё.
— Не-ет, Евочка, что ворует, то — гадость несусветная, а вот что знаю теперь об том — это хорошо. Теперь, во-первы`х, оставлять не стану, а во-втóрых, прослежу за воспитанием, чтоб ребёнка не упустить.
— Да он уже курит, Качалкина, — покачала головой Ева, — мне ещё тогда колдунья это сказала, просто я забыла вам передать.
— И чудненько! — воскликнула смотрительница. — Я теперь папирос этих оставлю где-нибудь и тоже загодя посчитаю.
— Так для вас это что, игра всего лишь, получается? — искренне удивилась Ева. — Вы бы лучше сами к его воспитанию подключились, пока не поздно, а то провидица моя вроде намекает, что у сына вашего с невесткой не всё в порядке в смысле отношений.
— А вот это уж она врё-о-от! — внезапно обрадовалась Качалкина. — Куда-куда, а уж сюда-то ей не пролезть, тут у нас крепко-накрепко сколочено, тут и мышь не пробежит, так чтоб я не заметила.
— Прошу прощения… — Спасая свою женщину, Лев Арсеньевич всё же встрял в беседу, обратившись к Еве: — Голубушка, у меня по третьему залу вопрос, не подскажете?
— Ладно, давай, Евк, пошла я. А то прохиндей, глядишь, какой залётный случится, а я тут с тобой, понимаешь, лясы точу. Нехорошо.
Качалкина зыркнула по Алабину, оценив его хватким взглядом. И поплыла к себе.
— Что-то случилось? — с тревогой спросила Ева Александровна. — Почему ты здесь?
— Случилось, — утвердительно кивнул он, — просто ты здесь больше не работаешь, и мы отсюда уходим, прямо сейчас.
Всё то время, пока ехали по Москве, он молчал. Она же, чувствуя, что сейчас лучше ни о чём не спрашивать, сидела не дёргаясь, в смиренном ожидании момента, когда он сам объяснит своё молчание.
Добрались быстро, адрес тоже оказался в центре. Потом довольно долго пытались найти место для парковки на забитой до отказа Кадашевской набережной. Когда это удалось сделать, Алабин развернул к ней лицо и произнёс задумчиво:
— Понимаешь… это твой портал, самый удобный и наиболее короткий из всех возможных. Я уже говорил, что не понимаю, как ты это делаешь, каким образом всасываешься в это самое потустороннее и как возвращаешься обратно. Знаешь, я тут намедни кой-чего почитал, если уж разговор о том зашёл.
— Почитал? — удивилась Ева. — Ты о чем, Лёвушка?
— Сейчас это не так важно, — отмахнулся он и заговорил быстро, импульсивно, время от времени захлёбываясь возбуждением от собственной придумки: — Все толкуют про умирание мозга, про этот знаменитый чёрный тоннель, про белое сияние в конце и всё такое… но ты-то живая, Евушка, какое там отмирание умственных клеток, при чём здесь оно! А с другой стороны, то, что ты вытворяешь, никак не напоминает галлюцинацию, ну просто совершенно не катит, вообще не отсюда. Какая, к чертям собачьим, галлюцинация, если ты видишь натурально живого мудака или какую-нибудь неподдельно мёртвую лошадь, к тому же рисованную, а потом всё это оказывается ещё и абсолютной правдой. Они там у тебя ещё и говорят всё, что угодно, хоть живые, а хоть даже и мёртвые, хочешь — вчера, а хочешь — пять веков назад, а ты видишь это, как в лазерном шоу, и слушаешь, будто через долби-квадроэффект какой-нибудь, не хуже того.
Ева молча внимала, не перебивая и всё ещё не улавливая, к чему клонит Алабин. Она, конечно, могла неприметно коснуться его руки так, что он бы этого не заметил, и всмотреться в теперешние его мысли, в то, что так тревожило его сейчас и занимало. Но делать она этого не хотела, да и вряд ли позволила бы себе подобное. Он и так был для неё уже наполовину открытой книгой, другую же половину Ивáнова сознательно смотреть не желала. Это было бы нечестно. И, кроме того, Ева Александровна просто побаивалась столкнуться с тем не знаемым ею человеком, о котором она всего лишь догадывалась, но вглубь которого так ни разу хорошо и не заглянула. Её вполне устраивала первая часть романа с его непредсказуемой линией развития характеров и загадочно-открытым финалом.
Тем временем Лёва продолжал бурно изливать всё то — если выкинуть из головы всю эту темницкую гадость, — что надумалось и накипело в нём за последние пару дней. А надумалось настолько, что подступило к самому горлу и вот-вот уже готово было вытолкнуться наружу без скидки на любые сдерживающие факторы.
