— Нет. Это ГМН.
Евгения затихла только потому, что он целовал ее губы. Но стоило ему оторваться, как она тут же сказала:
— Странная аббревиатура. Хм! Что-то гуманитарное?
— Некоторым образом. — Герман осторожно вошел в нее, она засмеялась. — Разве это смешно? — опешил Герман.
— А по-вашему, это трагедия? — И тут же вцепилась в него: — Ой! Так это Герман!
Герман замер, а затем прыснул:
— Я, конечно, польщен, что в такой момент вы думаете только обо мне. Но…
— Нет? Ой!
— Я умоляю, наслаждайтесь молча…
На Евгению накатилось такое же блаженное состояние, как бывало после массажа; она полностью расслабилась, глаза ее сами собой закрылись, а по всему телу разлилась такая истома, что все вокруг замерло: ночь, ветер за окном, деревья… Она боялась шевельнуться, чтобы не спугнуть очарования момента, которое тут же унесет быстротечное время.
«Вот если бы он меня сейчас сбросил с кровати, — подумала Евгения, — то я упала бы на пол по всем правилам, как пьяная, и не зашиблась — и никаких синяков. Лежишь в полубессознательном состоянии и падаешь в полубессознательном состоянии; ни удивления, ни страха, поэтому и не концентрируешься, не сжимаешься вся, а плюх — и сливаешься с вечностью! Вот это тренировка!» — Мысль Евгению развеселила.
Герман повернул к ней голову.
— Если вы не скажете, что такое ГМН, — взмолилась Евгения, — я не смогу заснуть. Буду думать, думать…
Герман застонал от ее настойчивости:
— Группа МН.
— Неужто это так секретно, что вы будете выдавать мне по буквам? Хорошо, что такое «М»?
— Спи! Узнаешь в Германии.
Через пять минут она уснула.
Герман осторожно, чтобы не потревожить Евгению, поднялся с постели, бережно накрыл ее одеялом и вышел из комнаты. Ему предстояло работать. Включая компьютер, он еще продолжал думать о женщине в комнате рядом; о том, что она догадалась обо всем совершенно правильно, кроме его чувств к ней, что его отец вздохнет наконец с облегчением (ГМН уже вздохнула), а бабка — та просто возрадуется. Разведка разведкой, а внуки внуками. Одно другому не помеха, скорее даже наоборот — помощь.
«Что же касается Германии, — Герман улыбнулся, — про Канта, Гегеля и Шопенгауэра там уже практически забыли. Когда она им заявит, что понятие разума суть только идеи и для них нет предмета ни в каком опыте, однако отсюда вовсе не следует, что они обозначают предметы вымышленные и вместе с тем признаваемые возможными, то Германия вздрогнет. Потому что из того, что какое-то событие в жизни не происходило, для Евгении Юрьевны еще не следует, что оно не могло бы произойти. Скучным добропорядочным немцам вымышленное ею покажется невозможным. А для нее ничего невозможного нет. Бедные, бедные немцы!» — закачал головою Герман и опять улыбнулся.
Когда экран засветился и Система потребовала пароль, он отбросил все посторонние мысли.
В тот день Евгения проснулась поздно. Пошарила рукой по подушке — никого. Открыла глаза — одна. Спустилась вниз: чайник на плите стоял еле теплый, а Германа и след простыл.
— Вот и вся любовь! — хмыкнула Евгения, зажигая конфорку, и тут же спохватилась: раз исчез — надо включить телевизор.
Связав свою судьбу с Германом, она, естественно, хотела знать все: и чем занимается он, и чем придется заниматься ей самой. А если не знать, то хотя бы догадываться.
На экране телевизора возник Владимир Бережной. Журналист, стоя перед особняком, где Евгения когда-то работала, нагонял на зрителей страх:
— В центре Москвы! на Гоголевском бульваре!! Средь бела дня!!! в своем кабинете выстрелом в упор убит известный предприниматель и акционер Банка развития столицы Сергей Павлович Барсуков. — Журналист втянул голову в плечи, затравленно оглядываясь по сторонам.
Евгения вздрогнула. «Ах, Сергей Павлович, Сергей Павлович! — покачала она головой. — Вы слишком много знали. Хоть и были большим негодяем, все равно вас немножко жаль…»
— Остается загадкой, кто его убил, — перебил ее мысли голос журналиста.
— Тоже мне загадка, — фыркнула Евгения. — О Таечке не сказано ни слова. Значит, там ее не было. Барсуков сам открывал дверь. Дверь мог открыть только своим, потому что трус он большой. Кто свои? Люди Соколова. Вот и вся загадка.
— Но загадка даже не в том, кто его убил, — не унимался Бережной, — а в том, кому нужно, чтобы Банк развития столицы перестал существовать? В самом деле, уничтожена вся верхушка, а активы банка оказались за границей.
— Этого и добивался Ежик, — пожала плечами Евгения, прихлебывая чай. — Герман Генрихович, я не ошибаюсь, активы перевели вы? — спросила она вслух в пустой кухне.
И тут же представила себе его ответ. Левая бровь, нет, правая бровь выгнется, приподнимется правый уголок рта, и Ежик уронит:
— Возможно.
— Интуиция мне подсказывает, — подхватил корреспондент, — что укрупнение, о котором так долго говорили в Центробанке, началось.
— Да ерунда все это! — отмахнулась Евгения, посыпая бутерброд зеленым сыром. — Тогда при чем тут Мокрухтин? Федор Степанович, что вы на это ответите?
И вообразила: покойный, «с ее легкой руки», садится в углу кухни и криво улыбается, показывая Евгении золотую фиксу.
— За что вас пытался убить Герман Генрихович?
— Да обычное дело, — осклабился Мокрухтин. — Узнал. От братвы. О Буланове. «Крыши» нет. Предложил помощь. Он отказался. А этот. Меня застрелил.
— Но вас же предупреждали, — напомнила Евгения, — что вы залезли не туда, Буланов всю колонию держит, и если вы не повернете оглобли, то братва вас обует в ящик.
— Не понял, — сказал Мокрухтин.
— А что тут не понять? Буланов построил мужской монастырь и помогает бывшим уголовникам устроиться в новой жизнь. По воровским законом он неприкосновенен. А вы на него наехали. О чем вам кричал Леха по телефону? Вспомнили?
— Поздно, — вздохнул Мокрухтин.
— Тогда следующий свидетель: Орехов Сергей Борисович. Прошу.
И в кухне у холодильника возникла фигура депутата Государственной думы, каким его запомнила Евгения в квартире Зинаиды Ивановны: в широких трусах, дебелым, с пузом и подагрой.
— А вас, Сергей Борисович, за что убил Герман Генрихович?
Депутат нахмурился.
— Шантажировал Буланова.
— Расскажите подробней.
— Что рассказывать? С пятидесяти метров, из ТТ, в середину лба… — И Орехов ткнул пальцем в телевизор. — Этот стервятник вам все показал!
Бережной с экрана отозвался:
— …Естественно, начался отстрел. Судя по почерку, работал профессионал…
Евгения усмехнулась: как странно устроен мир! Бережной говорит совершенно о другом, а все совпадает с ее мыслями. Может, это не случайно, а закономерно? Ведь случайность — это язык Бога.
— Итак, господа, — встрепенулась она, — что мы имеем? Как только над Булановым сгущаются тучи — появляется Герман Генрихович, — Евгения представила себе его смеющиеся глаза. — Вас, любимый, недаром заинтересовали финансовые операции Банка развития столицы через Лихтенштейн. Почему? Потому что между банком Буланова и вашим банком в Германии есть промежуточное звено — тот же Лихтенштейн.
«Брови Германа на этом месте должны поползти вверх, — подумала Евгения, — а сам он превратится в изваяние. Такая гранитная глыба».
— Соколов проверял банк Буланова, — вмешался Орехов, — но выхода на офшор не обнаружил.
— Наличка, — безошибочно определил Мокрухтин.
— Правильно, — пропела лиса Алиса. — Границ для вас, Герман Генрихович, конечно, нет. Деньги в Лихтенштейн переправлялись в чемоданах. В офшоре они отмывались, а потом попадали в ваш банк в Германии.
Тут Евгения задумалась и прикрыла глаза:
— Но при чем здесь разведка? — спросила она вслух.
В кухне висела тишина. Пел только чайник на плите. Женщина не заметила, как Лентяй, до этого спокойно лежавший под столом, выполз, к чему-то прислушался, направился к двери и исчез.
— Через банк в Германии, — догадалась Евгения, — осуществляется финансирование всей нашей разведывательной сети за рубежом. Структура зовется ГМН и строится по родственному принципу. То есть банк частный и переходит по наследству.
— Допустим, — послышался голос, который Евгения приняла за собственные мысли. — Но вот со мной ничего не понятно.
— А, это вы, любимый. Не знаю, как это правильно назвать, но вы руководите службой безопасности в Группе мобилизационного назначения. Или ГМН. Абракадабра, конечно, но точно. — Евгения открыла глаза и обомлела: перед ней сидел Герман.
Как он вошел, когда? — она не слышала, не видела и не почувствовала. Но в его глазах прочла свой приговор: слишком много знает.
Евгения вздохнула.
— Значит, в деревню, в глушь, в Германию?
