в карету. Я же надену простое белье и простое платье, но останусь в хорошей шляпке и хорошей шали. Таким образом, перемена наших костюмов не удивит служителей гостиницы. В карете мы обменяемся шляпками и шалями – и готово: ты – замужняя женщина, миссис Тревертон, я – твоя горничная, Сара Лисон». Тут наконец Сара обо всем догадалась. Страшно испуганная, она могла только проговорить: «Госпожа, ради всего святого, что вы хотите сделать?» «Я хочу, – ответила хозяйка, – спасти от позора тебя, мою верную служанку. А еще не позволить ни единой монетке моего мужа оказаться в руках его негодяя брата, который оклеветал меня. Наконец, я хочу удержать мужа на берегу и заставить его полюбить меня так, как он еще никогда не любил. Нужно ли еще что-то объяснять тебе, бедное, огорченное создание, или ты уже все поняла?» В ответ на это Сара могла только залиться горькими слезами и проговорить слабым голосом: «Нет!» «Как ты думаешь, – продолжала хозяйка, хватая Сару за руку и пристально глядя ей в глаза, – как ты думаешь, что лучше: оказаться опозоренной и разоренной, или спастись от позора и стать мне другом до конца жизни? Слабое, робкое дитя, если ты сама не можешь решить, то я сделаю это за тебя. Как я хочу, так и будет! Мы поедем дальше на север, где, по словам глупого доктора, воздух свежий и бодрящий. На север, где никто не знает меня и не слышал моего имени. Там я, в роли горничной, распущу слух, что ты, госпожа, слаба здоровьем. Никто из посторонних не будет видеть тебя, кроме доктора и няни, когда придет время позвать ее. Кто они будут, я не знаю, но знаю, что они нам помогут без малейшего сомнения. Когда мы вернемся в Корнуолл, тайна будет только нашей, неизвестная ни одному третьему лицу!» В темноте ночи, в чужом доме, со всем жаром и страстью, госпожа говорила эти слова самой испуганной, самой печальной, самой беспомощной, самой пристыженной из всех женщин… Что еще сказать в заключение? С этой ночи на плечи Сары легло бремя, которое она несет всю свою жизнь, и которое становится тяжелее с каждым днем.
– Сколько дней они ехали на север? – нетерпеливо спросила Розамонда. – Где закончилось их путешествие? В Англии или в Шотландии?
– В Англии, – ответил дядя Джозеф. – Но название самого места не поддается моему иностранному языку. Это маленький городок на берегу моря – великого моря, омывающего мою страну и вашу. Там они остановились и стали ждать, когда придет время посылать за доктором и няней. И как сказала миссис Тревертон, так все и сделали. И доктор, и няня, и все обитатели дома были чужаками; и по сей день, если они еще живы, то верят, что Сара была женой морского капитана, а госпожа Тревертон – ее горничной. Только приближаясь обратно к дому, они снова обменялись платьями и вернулись каждая на свое место. По возвращении в Портдженну хозяйка послала за местным доктором. «Думали ли вы, – сказала она ему, смеясь и показывая ребенка, – что на самом деле было со мной, когда вы советовали мне переменить климат?» Доктор тоже засмеялся и ответил: «Конечно, думал, но не решался сказать на таком раннем сроке, слишком большой риск ошибиться. Значит, климат вам подошел, раз вы провели там столько времени? Что ж, это было правильно! Правильно для вас и правильно для ребенка». И доктор снова засмеялся, и миссис Тревертон вместе с ним. А Сара, которая стояла рядом и слушала их, почувствовала, как сердце ее разрывается от ужаса, страдания и стыда за этот обман. Когда доктор ушел, она упала на колени и стала молить госпожу переменить свое решение и отослать ее с ребенком навсегда из Портдженны. Но госпожа, с той непоколебимой волей, которая отличала ее, ответила одним словом: «Поздно!» Через пять недель вернулся капитан, и вот тут уже точно стало слишком поздно. Хитрая госпожа довела свой план до конца, и капитан, из любви к ней и ребенку, больше не ходил в море. Она хранила свой секрет, пока не пришел ее последний час, и она не сложила все бремя тайны и всю вину признания на Сару – Сару, которая, подчиняясь непреклонной воли хозяйки, пять лет жила в одном доме со своей дочерью и была для нее чужой!
– Пять лет, – прошептала Розамонда, нежно целуя ребенка. – Боже мой! Пять долгих лет!
– И все последующие годы! – сказал старик. – Долгие и тоскливые годы среди чужих людей, не видя ребенка. И никому она не могла излить горе, даже мне! «Лучше бы, – сказал я ей сегодня, когда она перестала говорить и отвернулась от меня, – в тысячу раз лучше, дитя мое, если б ты давно открыла тайну!» «Смогла бы я, – ответила она, – открыть ее дочери, рождение которой я считала позором? Смогла бы она выслушать историю своей матери? И сможет ли она выслушать тебя дядя Джозеф? Захочет ли? Вспомните, какую жизнь она вела, какое высокое место занимала в обществе. Как ей простить мне? Разве сможет она снова взглянуть на меня с добротой во взгляде?»
– Но вы же не позволили ей так думать?! – воскликнула Розамонда. – Вы, конечно, переубедили ее?
Дядя Джозеф опустил голову на грудь.
– Да разве мои слова могут ее переубедить? – грустно спросил он.
– Ленни, Ленни, слышишь ли ты это? Я должна на время оставить тебя и нашего ребенка. Я должна отправиться к ней, или ее последние слова обо мне разобьют мое сердце.
Горячие слезы брызнули из глаз молодой женщины, и она быстро встала с места, держа на руках младенца.
– Только не сегодня, – попросил дядя Джозеф. – Она сказала мне при прощании: «Сегодня мне большего не вынести; дай мне время до утра, чтобы набраться сил».
– О, тогда вы возвращайтесь к ней! Ради бога, идите, не медля ни минуты, и перемените ее мысли обо мне. Расскажите ей, как я слушала вас, держа на руках собственного ребенка, расскажите ей… Хотя все слова слишком холодны! Подойдите сюда поближе, дядя Джозеф – теперь я всегда буду называть вас так, – подойдите поближе и поцелуйте моего ребенка! Ее внука! А теперь, ступайте, добрый и дорогой дядюшка, ступайте к ее постели и не говорите ничего, кроме того, что я послала ей этот поцелуй.
Наконец беспокойная ночь прошла, и забрезжил утренний свет, принося Розамонде надежду и суля конец ожиданиям.
Первым событиям дня было появление мистера Никсона, получившего накануне вечером записку, в
