Но даже он, казалось, смог найти какой-то баланс, шаткое равновесие между желанием полностью уйти в себя и вспышками жестокой язвительности. Со времени их разговора Эмма не встречалась с юношей с глазу на глаз. И была этому рада. Находиться с ним рядом стало нелегко.
В задней части здания на третьем этаже была комната для семинаров, но Эмма решила провести урок в библиотеке. Она сказала себе, что удобнее, если книги, на которые захочется сослаться, будут под рукой, но понимала, что существует и менее разумное объяснение ее выбора. Комната для семинаров вызывала приступ клаустрофобии: не из-за размера, а из-за атмосферы. Как бы ни пугало присутствие полиции, лучше находиться в центре дома, чем запереться на третьем этаже. И лучше слышать, что происходит, нежели домысливать.
Прошлой ночью она спала. И спала крепко. На гостевых номерах повесили замки и раздали ключи. Она была благодарна за возможность спать в «Иерониме», а не в номере рядом с церковью, где громадное окно отчего-то казалось зловещим, но ее переезд заметил лишь Генри Блоксэм. Она нечаянно услышала, как он говорил Стивену:
– Дэлглиш, видимо, попросил поменяться номерами, чтобы оказаться поближе к церкви. Неужели он думает, что убийца вернется на место преступления? Как думаешь, он сидит всю ночь и смотрит в окно?
Но с ней этого никто не обсуждал.
Раньше, предварительно спросив разрешения, на семинары порой приходили священники, один или несколько – если не были заняты. Они всегда молчали, а у Эммы никогда не возникало ощущения, что ее оценивают. Сегодня к четырем студентам присоединился отец Джон Беттертон. Отец Перегрин, как обычно, молча работал за своим столом в дальнем углу библиотеки, по-видимому не воспринимая их присутствие.
В камине развели небольшой огонь не столько ради тепла, сколько для уюта, и все расселись вокруг него в низкие кресла, за исключением Питера Бакхерста, который предпочел кресло с высокой спинкой и сел прямо и молча, положив бледные руки на страницу, будто читая по Брайлю.
В этом семестре Эмма планировала читать и обсуждать поэзию Джорджа Герберта. И сегодня, отказавшись от простоты знакомого текста ради более трудного стихотворения, она выбрала «Сущность». Генри только что закончил читать вслух последнюю строфу:
Не холст, не слов набор пустой,
Не биржа; он – мои крыла,
Он – способ пребывать с Тобой,
Тебе хвала… Моя взяла.
После возникшей паузы Стивен Морби спросил:
– А что означает слово «сущность»?
– Природа вещи, ее смысл, – ответила Эмма.
– А последние слова – «Тебе хвала… Моя взяла»? Звучит как ошибка, но понятно, что ее там быть не может. Хотя ожидаешь слово «твоя», а не «моя».
– В примечаниях к моему изданию, – сказал Рафаэль, – говорится, что здесь намек на карточную игру. Это восклицание победителя, который получает все. Предположу, что Герберт имеет в виду: когда он пишет стихи, он держит за руку Бога, держит за руку победителя.
– Герберт обожает каламбурить на тему игры. Помните «Церковное крыльцо»? Возможно, речь идет о карточной игре, где нужно сбросить карты, чтобы получить более выигрышные. И не следует забывать: Герберт говорит о своей поэзии. Когда он творит, то перед ним весь мир, потому что он вместе с Богом. Читатели его времени знали, какую карточную игру он имел в виду.
– Жаль, что я не знаю, – сказал Генри. – Наверное, надо разобраться и понять, как в нее играли. Должно быть, несложно.
– Зато бессмысленно, – возразил Рафаэль. – Мне нужно, чтобы, прочитав стихотворение, я захотел побыть у алтаря, в тишине, а не взять в руки справочник или колоду карт.
– Согласен. Но ведь, как я понимаю, в этом весь Герберт? Все мирское, даже легкомысленное, освящено благодатью. И мне все равно интересно узнать про карты.
Эмма смотрела в книгу и поняла, что кто-то вошел в библиотеку, лишь когда четверо студентов одновременно вскочили на ноги. В дверях стоял коммандер Дэлглиш. Если он и смутился, осознав, что прервал семинар, то никак этого не показал. А его извинение, принесенное Эмме, прозвучало обыденно, а не искренне.
– Простите, не знал, что вы занимаетесь в библиотеке. Я хочу переговорить с отцом Джоном Беттертоном, и мне сказали, что я найду его здесь.
Отец Джон, немного взволнованный, стал выбираться из своего низенького кожаного кресла.
Эмма поняла, что покраснела, но так как не было никакого способа скрыть этот предательский румянец, заставила себя взглянуть в темные, серьезные глаза Дэлглиша. Она не поднялась с кресла, и ей показалось, что четверо студентов придвинулись к ней поближе, словно облаченная в сутаны стража, молчаливо встречающая врага.
– Слова Меркурия режут ухо после песен Аполлона. – Голос Рафаэля прозвучал иронично и слишком громко. – Следователь и поэт в одном флаконе, как раз то, что нужно. Мы тут пытаемся разрешить проблему с Джорджем Гербертом. Почему бы вам не присоединиться, коммандер, и не применить ваше мастерство в деле?
Дэлглиш молча разглядывал его пару секунд, а потом произнес:
– Уверен, что необходимое мастерство вам продемонстрирует мисс Лавенхэм. Пройдемте, отец?
Дверь за ними закрылась, студенты заняли свои места. Эмма разглядела в этом происшествии гораздо большее: то, что стояло за произнесенными словами и брошенными взглядами. Коммандеру явно не нравился Рафаэль. Девушка чувствовала, что это не тот человек, который позволяет личным переживаниям вторгаться в свою профессиональную жизнь. И сейчас не позволил бы. И все же она была почти уверена, что не ошиблась, разглядев маленькую вспышку неприязни. Что еще более странно – от этой мысли ей стало теплее.
11Отец Джон Беттертон семенил рядом с ним по коридору, через переднюю дверь на улицу и, обогнув с южной стороны дом, в сторону коттеджей. Он пытался подстроить свои маленькие шажки к размашистым шагам Дэлглиша, словно послушный ребенок, и прятал руки под черный плащ. Священник больше смущался, нежели был встревожен. И Дэлглишу стало интересно, как он отреагирует на беседу. По опыту коммандер знал, что люди, предыдущие встречи которых с полицией заканчивались арестом, впоследствии в их присутствии всегда испытывали дискомфорт. Он боялся, что из-за суда и последующего за ним заключения – чудовищно травматического опыта – отец Беттертон не сможет выдержать допрос. Кейт рассказала, как он отреагировал, когда снимали отпечатки пальцев: стоически контролировал отвращение. С другой стороны, несколько потенциальных подозреваемых восприняли эту формальную процедуру определения личности довольно радостно. Но не отец Джон. Его, казалось, меньше всех волновали и убийство, и смерть сестры. Он неизменно сохранял на лице одно и то же озадаченное выражение принятия жизни, как человек, который вынужден сносить повороты судьбы, а не распоряжаться ею.
В комнате для допросов он устроился на краешке стула, всем видом показывая, что не ожидает сурового испытания.
– Отец, – начал Дэлглиш, – вы упаковывали вещи Рональда Тривза, чтобы вернуть их отцу?
И тут легкое смущение сменилось заметным приступом вины.
– Кошмар, похоже, я наделал глупостей. Вы же, наверное, хотите спросить про плащ?
– Вы отсылали его обратно?
– Нет, нет, боюсь, не отсылал. Довольно сложно все объяснить.
Он все еще был скорее смущен, чем испуган, и бросил взгляд на Кейт:
– Не могли бы вы позвать другого офицера, инспектора Тарранта? Мне так было бы легче. Понимаете, ситуация довольно неловкая.
В иных условиях Дэлглиш ответил бы на такую просьбу отказом, но необычные обстоятельства заставили его пойти священнику навстречу.
– Инспектор Мискин – офицер полиции, – сказал он, – и привыкла к секретам неприличного характера. Но если вам так будет проще…
– Да, да, действительно. Если можно… Знаю, с моей стороны это глупо, но так действительно будет проще.
Дэлглиш кивнул, и Кейт выскользнула из комнаты. Наверху Пирс работал за компьютером.
– Отец Беттертон хочет сказать что-то неподобающее для моих целомудренных женских ушек, – сказала она. – Босс зовет тебя. Похоже, плащ Тривза не отсылали отцу. В таком случае почему, черт возьми, нам не сказали об этом раньше? Они вообще головой думают?
– Думают, – ответил Пирс. – Просто не так, как полицейские.
– И не так, как все остальные нормальные люди, которых я встречала прежде. Вот бы сейчас хорошего злодея старой закваски!
Пирс освободил ей место и спустился в комнату для допросов.
– Так что именно произошло, отец? – спросил Дэлглиш.
– Отец Себастьян, наверное, вам сказал, что попросил меня упаковать одежду. Он считал – ладно, мы считали, – что будет нечестно просить об этом кого-нибудь из персонала. Ведь вещи тех, кто ушел в мир иной, слишком личные. И разбирать их – не самое приятное занятие. Я пошел в комнату к Рональду и все собрал. Одежды там было немного. У нас принято, что студенты берут с собой только то, что необходимо. Я сложил вещи, но когда сворачивал плащ, то заметил… – он замешкался, а потом пробормотал: – заметил, что на внутренней стороне есть пятно.
