Милая, кроткая, добрая Лика, как звали ее в доме, тихонько жила, не привлекая к себе внимания, занималась с Гуго, училась сама... Генрих не очень-то обращал внимание, как на нее, так и на сына. Он старался как можно меньше бывать дома, занятый заводом и другими делами, требовавшими разъездов, как по России, так и за границей.
Когда же однажды, вернувшись после долгого отсутствия в Баратов, он увидел во время завтрака за одним с ним столом очаровательную голубоглазую блондинку с трогательными локонами около маленьких розовых ушек, смотревшую на него немного испуганными влюбленными глазами, то почувствовал, что стремительно краснеет, что совершенно теряется под этим ясным и честным взглядом. В ту ночь, ворочаясь без сна в своей одинокой постели, Генрих тоскливо думал о том, что годы уходят, что нельзя жить только работой, что он, черт побери, еще может быть счастлив, что он хочет быть счастлив, но как? Ценой счастья этой светлой девочки, которой он не может дать того, чего хочет любая нормальная женщина—законного брака, законных детей? И на следующий день, в очередной раз оставив завод на отца и сына Котловых, Порфирия Павловича и Ивана Порфирьевича, которым целиком и полностью доверял, он снова надолго уехал.
А вернувшись через полгода, был просто убит, когда Лика, осторожно постучав, вошла в его кабинет и попросила разрешения уехать. Она той самой, доставшейся всем женщинам в наследство от праматери Евы интуицией поняла, что это из-за нее он в тот раз уехал, что это из-за нее он не может жить в Баратове. Выслушав его категорическое: «Никогда!», она спросила: «Почему?». «А потому...» — начал он и осекся — обручальное кольцо на его левой руке жгло его больнее самого яростного пламени, он был бы счастлив лишиться не только этого пальца, но и всей руки, лишь бы только это кольцо навсегда исчезло из его жизни, но... И он опустил голову.
Тогда Лика подошла к нему, заглянула снизу вверх ему в глаза и очень просто сказала:
— Я люблю вас, Генрих. Я вас очень люблю.
Можно ли скрыть что-нибудь в большом доме, полном прислуги? Ничего и никогда. Их связь очень скоро стала всем известна. Гуго бесился — для него не было секретом, что не Генрих его родной отец, и он боялся, что появление у Лоринга и Лики мальчика сможет помешать ему стать единственным наследником, но у Лики родилась очаровательная девочка, которую назвали Анной, и Гуго успокоился. Генрих, который следуя традициям семьи, всегда держал большую часть своего состояния за границей, но вопреки советам родственников не в Германии, а в Швейцарии, позаботился обеспечить будущее своей дочери, поместив в банковский сейф весьма приличную сумму золотом. Но, когда он брал дочку на руки и смотрел в ее серые глаза, у него сердце кровью обливалось — она была незаконнорожденной. Можно было бы чисто формально выдать Лику замуж — за деньгами он бы не постоял и желающие нашлись бы, да и не один, но сама мысль о том, что его девочка будет носить чужую фамилию, была для него ненавистна.
Погруженный в мир своих переживании, Лоринг спокойно воспринимал новости с фронтов Первой мировой войны — она его никак не затронула, так же, как поначалу и Февральская, а потом и Октябрьская революция, ведь рабочие и служащие, пусть теперь и бывшего его завода, любили своего хозяина не только за то, что он честно и справедливо вел себя по отношению к ним, не только за существовавшие при заводе школу и больничку, но и за то, что он сам был мастером, что, если попадался сложный ремонт, мог, скинув дорогой костюм, вместе с рабочими собственными руками разобраться в любом механизме. Но вода камень точит, и постоянные выпады в его адрес мутивших рабочих агитаторов, называвших его эксплуататором и врагом трудового народа, в конце концов сделали свое дело — Лоринг стал замечать бросаемые в его сторону косые и очень недобрые взгляды и, все правильно поняв, начал готовиться к отъезду, а, если точнее, то к бегству, но тут выяснилось, что Лика беременна, и они вынуждены были остаться. Беспорядки в городе все усиливались и однажды вечером возбужденная, пьяная толпа городской голытьбы, подстрекаемая выпущенными Керенским уголовниками, начала бить стекла в доме Ло-ринга и рваться внутрь, чтобы разгромить и разграбить его. Генрих, Гуго и Лика с Анхен чудом сумели выскочить черным ходом в сад и дальше через боковую калитку на соседнюю улицу. Генрих успел схватить только шкатулку с документами, драгоценностями и деньгами, а из оружия — стилет, подаренный ему одним из его деловых партнеров, на котором был изображен герб рода Лорингов — приготовившийся к прыжку волк на фоне трех языков пламени костра. Они тайком пробрались к Котловым, которые приняли их, как родных:
— Добро пожаловать, господин барон! — торжественно приветствовал Генриха Порфирий Павлович.— Здесь вы у себя. Ведь именно этот дом выстроил для своей семьи ваш дед. Это уже потом ваш отец после переезда в новый особняк подарил его мне на свадьбу. Так что вы здесь дома.
И Лоринги, наконец, почувствовали себя в относительной безопасности, но они все равно вынуждены были целыми днями сидеть в отдаленной комнате, дверь в которую была заставлена массивным шкафом со снятой задней стенкой, так что и входить туда и выходить оттуда им приходилось пробираясь между висящими платьями. Только вечером, когда становилось совсем темно, они могли выйти в небольшой садик, чтобы подышать свежим воздухом. Труднее всех приходилось Лике в ее положении, но она никогда не жаловалась, стойко перенося все трудности, а Анхен, словно чувствуя серьезность момента, тоже вела себя спокойно и не капризничала, тихонько играя в уголке и мурлыча что-то себе под нос. Но это не совсем удобное, но все-таки мирное существование было прервано осенью 18-го года внезапным приходом Геннадия Савельева, который умудрился выдвинуться в это неспокойное время, играя на несчастной судьбе своей матери, опозоренной подлым Фердинандом фон Лорингом, из-за чего он, бедняжка, вынужден всю свою жизнь носить клеймо байстрюка и даже жениться не смог — кто же за него пойдет? Он появился поздним вечером, один, и сразу же потребовал у Котловых позвать Генриха, заявив, что тому больше спрятаться негде, и пригрозив, что, в случае отказа, приведет к ним такую толпу, которая от их дома не оставит камня на камне. Он говорил громко, почти кричал, и слышавшему его Генриху ничего не оставалось, как выйти — он не имел права рисковать, как жизнью Лики и дочки, так и благополучием Котловых.
— Что ты хочешь от меня? — спросил он, входя в комнату.
— А, братишка! — нагло- ухмыльнулся Геннадий.— А борода-то, борода! Ну совсем как у отшельника! Как, удобно тебе в крысиной норе сидеть?
— Ты звал меня именно за этим? Это единственное, что ты хочешь мне сказать? — спокойно поинтересовался Генрих.
— Нет,— сразу став серьезным сказал Савельев.— Дело есть! Пойдем поговорим, брат Генрих! Надеюсь, до тебя доходит, что сейчас нам, Лорингам, какую бы фамилию мы не носили, надо держаться вместе.
Генрих не поверил ни одному его слову, но вынужден был подчиниться и выйти вслед за Геннадием в сад. Вернувшись, он сначала ничего Котловым не сказал, поцеловал Лику с Анхен, положил во внутренний карман пиджака стилет и позвал с собой Гуго. Уже в дверях он обнял Порфирия Павловича и тихонько попросил:
— Если я не вернусь, позаботьтесь о Лике и моей дочери. Вы сами все делали и все знаете, поэтому, когда этот кошмар кончится, отправьте их в Швейцарию,— и вышел вслед за Гуго.
Но утром Генрих с Гуго вернулись, уставшие, молчаливые и сосредоточенные. И первое, что сделал, войдя, Генрих — попросил бритву и сбрил свою бороду, которую носил вовсе не потому, что ему так нравилось, а чтобы подчеркнуть свое отличие от Савельева — ведь Генрих тоже был очень похож на своего отца.
— Если я правильно понимаю, господин барон, то Геннадия Савельева больше нет? — спросил Порфирий Павлович, на что Генрих покачал головой.
— Нет, это Генриха фон Лоринга больше нет. А Геннадий Федорович Савельев совсем наоборот — есть. Только теперь это я,— он немного помолчал и решительно добавил: — Надо собрать Гуго в дорогу — он сегодня вечером уезжает. Одному ему будет проще добраться до Германии.
