- Юрий Артемьевич, мой, если только он мой, смысл жизни все заключает в себе и все объясняет. Жить ради труда - что молиться камню. Заметьте, человек, живущий ради работы, может плохо работать, механически. Потому что его не греет мысль о тех, на кого он работает. Греет ведь не работа, а конечная цель.
- Ну а счастье как же?
- Счастье ведь не экономический уровень семьи или государства. Счастье зависит от характера человеческих отношений. Опять все сходится на моем смысле жизни: когда живут друг для друга - тогда и счастье.
- Сергей Георгиевич, но вы свели смысл жизни к известной истине о любви человека к человеку...
- Возможно. Но допустите, что я не прав, и вы сразу придете к эгоизму. Ради кого, если не ради людей?
- Смысл жизни - в любви к людям, а сами охотитесь за Калязиной. Не от любви же?
- От любви.
- К Калязиной?
- Нет, к потерпевшим.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Все человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он все делает для людей. Конечная цель всего - любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребенка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: "Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для нее песню "Оренбургский платок..." А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живет с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?
Послушайте песни. Их тысячи - о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери - несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.
А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети - цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.
Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка ее устраивала.
Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать еще одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.
- Да...
- Вера? - спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.
- Я...
- Ну как ты?
- Нормально. А кто со мной говорит?
- Вот тебе раз...
- Что-то не могу узнать.
- Вадима Петельникова не узнаешь?
- Извините, впервые слышу.
- Ну, гаси свет.
- Что вы сказали?
- Вера, пошутила и завязывай.
- Может быть, вы хотите познакомиться?
- В следующий раз, - пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.
Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла - и каша испортится. И все-таки не удержалась от еще одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но береженого и бог бережет. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.
Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.
Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла - слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона все при себе - от монеток до хорошего ликера.
Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.
- Да-да, - торопливо ответила трубка.
- Серафима Никитична? - спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.
- Да. - Теперь это "да" ушло в трубку тяжким камнем.
- Как поживает дача?
- Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? - закипела Ливенцова.
- А, ты уже побывала на даче?
- Конечно, побывала.
- Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.
- В подлостях я никогда не сомневалась, - опять вскипела Ливенцова.
- Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.
- А честных денег тебе не заработать или их мало? - злилась Серафима Никитична.
Говорить измененным голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за ее злостью уже принятое решение.
- Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.
- У меня трудовые.
- Не трудовые, а мужнины.
- Какое тебе дело, чьи они!
- Итак? - оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.
- Что "итак"?
- Серафима Никитична, это мой последний звонок...
- Пятьсот рублей...
- Не на базаре.
- Ну шестьсот.
- И девятьсот девяносто девять не возьму.
- Черт с тобой, с грабителем...
- Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.
Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.
- Куда доставить? - безголосо спросила Ливенцова.
- Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ...
- Есть.
- И синего цвета сумка, похожая на ведро.
- Есть.
- Завтра в этом плаще и с этой сумкой ровно в десять утра садись у своего дома на "шестерку" автобуса и поезжай в сторону центра. Деньги запечатай в пакет. Выйди у Центрального универмага. К тебе подойдет женщина и скажет: "Какой чудесный плащик". Ей и отдай. Все понятно?
- Все, - вяло отозвалась Ливенцова.
Теперь тихую минутку, которая была нужна ей для выделения того, что она собиралась сказать, взяла Калязина.
- Серафима Никитична, никому не проболталась?
- Никому.
- Маленькая справка. Если завтра с этой женщиной что-нибудь произойдет, то тебе не захочется жить.
- Как?..
- Если насчет хрустиков заправляешь мне фуфель, то не только пустим в дачку красного петуха, но и твоему Володьке крапленый мужик заделает перышко под ребро. Ясно?
- Господи, - только и успела сказать Ливенцова уходящим голосом.
Калязина повесила трубку, выплыла на улицу, огляделась и неторопливо пошла к центру, к остановке такси. Но через десять шагов она поняла, что силы у нее последние, на исходе. Стоило бы подкрепиться.
Шантаж... Чего он ей стоит. Вот идти невмоготу. А если глянуть в суть чьи она берет деньги? Трудовые, сиротские, выигранные в лотерею? Принадлежащие Ливенцовой или ее взрослому балбесу? Нет, деньги покойника. Только дура считает своими деньги того мужика, с которым спала. Это лишь повод получить с него деньги, а не суть. По сути, деньги ничьи.
Она шла мимо школьной ограды, за которой полный мужчина в шляпе опробовал фонарь над зеленым щитом с оранжевыми буквами: "Срубил дерево посади новое".
- Гражданин, не скажете, где тут ближайший бар юга что-нибудь подобное?
- За углом есть "Рюмочная".
- Спасибо. А это вы придумали? - Она кивнула на оранжевые буквы.
- Да, у нас школа с биологическим уклоном.
- Хотите, я подарю вам целую кучу изящных лозунгов с биологическим уклоном?
- Буду рад, - любезно улыбнулся мужчина.
- Записывайте. Съел сосиску - вырасти поросенка. Выпил пиво - сдай бутылку.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Да разве его можно полюбить - человечество? Оно огромное - безликое, далекое, расселенное по стране, рассыпанное по земному шару... Можно ли полюбить того, с кем не соприкасаешься, не говоришь, кого не видишь? Вряд ли.
Но у него, у человечества, есть свои представители - это твои домашние, твои друзья, твои товарищи по работе, твои соседи... Полюби их - это и есть человечество.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Сегодня у меня неплохой день, поэтому я выпила энное количество солнечного напитка и чувствую себя богиней. Кстати, могу изложить всю историю религии двумя строчками...
Сначала молились на камни-идолы. Затем поклонялись Зевсу-Юпитеру... Потом Христу-Магомету-Будде. А теперь все молятся самому могущественному богу из всех богов - Комфорту. Хотите жить комфортабельно - молитесь всемогущему Комфорту.
Из приемника рвался походный марш. Пылесос выл истерично, почти комариным голосом. Вода гулко - слышно на всех этажах - лилась в ванну какой-то вскипающей струей. На кухне, как пневматическая дверь, вздыхала паром кастрюля. Не квартира, а горячий цех.
