- А может, они взяли его в заложники? - с неожиданной трезвостью спросила она вбок.
- Конечно... Сейчас это можно...
- А потом потребуют выкуп?
- Запросто.
- А ты дашь за него деньги?
- Да хоть миллион долларов...
В сумке, схороненной под кроватью, лежало не больше десяти тысяч "зеленых" - все, что уцелело после молочно-сывороточной аферы в Горняцке.
- Позвони им, - твердо потребовала она.
- Кому... им?
- Тем, кто взял его в заложники.
Она смотрела снизу вверх как ребенок, молящий о пощаде отца ,
возвышающегося над ним с ремнем в руках. В ее глазах стояла
смоченная в слезах вера всего человечества в то, что можно
выпросить у смерти бессмертие. У него не было полномочий сказать
"да" на эту вечную просьбу. Обманщик, выращенный им за эти годы
внутри себя, сказать бы мог, но Жора на такой шаг не решился бы. И, неожиданно ощутив, что он не един, что в нем рядом живут и плохой, и хороший Прокудин и даже не просто живут, а периодически ходят друг к другу в гости, но именно сейчас плохой куда-то ушел, на время покинул его, он обжал серое лицо Жанетки ладонями и зашептал ей, обдавая жаром дыхания:
- Если он жив, я сделаю все, чтобы его спасти... Я отдам жизнь, если потребуется... Толян - мой единственный настоящий друг. Он никогда не подводил меня. Другие подводили. Он - никогда. Он бывал злым, но это от жизни. Жизнь его так часто лупила...
- Нет... Он не злой, - опять не смогла она выжать слово "был".
- А я разве так сказал?.. Он не был злым. Он был добрым. Есть такие злые люди, что Толян рядом с ними - ангел. Ты помнишь, однажды мы его уже спасали? В Приморске. Помнишь?
- Да... Точно - спасали...
- И спасли?
- Спасли. Да - спасли...
- И сейчас спасем.
- И сейчас спасем, - попугаем повторила она, но веры в ее голосе
не было.
Вера, которая прозвучала у Жоры Прокудина, не смогла проникнуть в
нее. Что-то не пустило. То ли барьер из полумрака, царящий в осенней комнате, то ли унес веру воздух, высасываемый невидимым чудовищем.
- Мы спасли его тогда на машине, - вдобавок вспомнил Жора Прокудин, и в ноздри вместе с запахом бензина ударило ощущение, испытанное именно в той машине, и потом повторно пережитое в минуты, когда он увидел голую спину Жанетки.
Оно очень походило на жалость, а Жора еще никогда никого не жалел. Даже бабушку, дольше всего проживавшего рядом с ним человека. Он не знал, как нужно жалеть, но и не знал, как избавить себя от этого нового щекотного чувства.
Вплотную приблизив к себе лицо Жанетки, он неумело, по-детски начал его целовать. Щеки оказались солеными, а подбородок безвкусным, будто мука. Его удивило это открытие. Он поцеловал лоб и теперь уже ничего не ощутил. Лоб существовал как бы отдельно от лица и не хотел запоминаться. А потом он вспомнил, что в лоб целуют покойников и сел на корточки, чтобы он стал недоступен для его губ.
- Все будет хорошо? Правда? - явную глупость спросил он.
Сейчас уже ничего не могло быть хорошим.
- Ты веришь мне?
Она неожиданно кивнула, шмыгнув носом, и Жоре стало не по себе. Перед ним сидел очень красивый ребенок. И он больше всего в жизни хотел сейчас этого ребенка раздеть. Он помнил, что ей - двадцать, но не верил в это сейчас.
В жизни Жоры Прокудина было всего две женщины. Первая подарила ему новое ощущение, но совсем не запомнилась. Точнее, запомнилась как нечто похожее на резиновую куклу. Хотя она была живой, на двух ногах ходящей, иногда даже что-то говорящей. Но Жора так и не запомнил для себя, что для ощущения нужна именно женщина. Вторая преследовала его целый месяц. Она почему-то решила, что Прокудин в нее влюбился. Откуда появились подобные фантазии, он не мог даже представить. Постель после ресторана - это еще не повод подозревать в любви.
После второй Жора понял, что за все нужно платить. Плата за любовь
- несвобода. Он выбрал свободу и обходил девок десятой дорогой.
Жанетку он слишком долго воспринимал как друга. Как бесполое, хоть
и красивое существо.
И только сейчас, зачем-то сняв с нее блузку и лифчик, с удивлением ощутил, что она ему безумно нужна. Топор, если бы он
воскрес, стал бы теперь врагом. Он не хотел отдавать ее Топору. Даже мертвому.
Губы сам целовали плечи, ключицы, груди, розовые соски. Он не знал, что такое блаженство - целовать женские соски. У первых двух он их даже не помнил. У них словно и не было ничего на груди.
Губы не просто целовали, а пили. Как молоко в детстве. Как сок жизни, без которого все остальное - смерть.
Левый сосок неожиданно стал соленым. Он вскинул голову и горячечными глазами впился в ее залитые влагой глаза.
- Не плачь... Жанетка, милая, не плач. Ты...
И с яростью, всколыхнувшей его всего изнутри, понял, что ему мало сосков. Она должна была теперь принадлежать ему вся, абсолютно вся.
- Не надо, - прочтя его мысли, вяло произнесла она.
Ее руки на секунду посопротивлялись, но как-то лениво, нехотя. Руки словно перешли на его сторону. Вместо того, чтобы и дальше отталкивать его, они принялись стягивать с Жоры Прокудина рубашку.
Он сорвал с нее последнее, что было чужим, совсем не относящимся к ее телу, швырнул это к окну, и оно пыхнуло светом. Осень умерла, уступив место лету. Солнце прорвалось в комнату, желтым легко по телу Жанетки, и он чуть не задохнулся от восторга. Он никогда не думал, что женщина так восхитительна.
- Я... я... я люблю тебя, Жорик, - неожиданно выдохнула она. - Ты... ты не знаешь, а я всегда... Я бы уехала из Горняцка, если бы не любила. Ты... ты...
- Правда? - онемел он.
- Да... Толик... он был другом, - все-таки ворвалось в комнату странное и страшное "был".
Но это уже произошло не в той комнате. Той, осенней, уже не существовало. Солнце сожгло ее.
- Я его... как ребенка... любила как глупого ребенка... А ты...
ты... ты... такой умный... Тебя только подправить и ты...
- Како-о-ое у тебя те-е-ело!
- Оно твое...
- Все?
- Все...
- И эта кожа, - понюхал он живот у пупка.
- И кожа...
- И ножки.
- И ножки... И все, все, все... Все твое...
- И главное - мое?
- Все... Все до капельки - твое...
- Я... я хочу главное...
- Бери, - по-будничному сказала она, и Жора Прокудин на время перестал быть Жорой Прокудиным.
Так всегда происходит, когда боль переходит в радость, а радость - в наслаждение, а наслаждение - в усталость, а усталость - в новую жизнь...
Тишина.
Точки пыли в желтой полосе света. Сладкий запах пота.
Ощущение победы.
Нет, не над женщиной.
Над бессмертием...
Глава шестьдесят пятая
МУЗОН, ОМОН И РАЗДОЛБОН
Автомобиль "Москвич" ревел как танк. А полз по Ленинградке как черепаха.
- Быстрее нельзя? - укорил водителя Жора Прокудин.
- Уже нельзя, - исподлобья посмотрел шофер на затор.
- Мы на рейс опоздаем.
- Через сколько регистрация?
- Откуда я знаю?.. Рейс - через два пятнадцать...
- Успеем, - хмуро решил водитель. - После поворота на Волоколамку затор рассосется...
Хозяин "москвича" был похож на свою машину: такой же крупный, тяжелый и неповоротливый. Говорил он с каким-то странным гулом. У него в желудке вроде бы работал еще один движок, и его отдаленный гул иногда доносился до слуха.
- Успеем? - теперь уже испуганно спросила Жанетка.
Она сидела на заднем сиденье в обнимку с пухлой спортивной сумкой и смотрела на Жорика совершенно неописуемым взглядом. От него Прокудину было сладостно и страшно. Он будто завоевал красивую труднодоступную крепость и теперь не знал, что с ней делать.
- Хозяин говорит, успеем, - переложил он вину на возможное опоздание на водителя. - Крутая у тебя тачка. Можно с казать, зверь. А откуда на заднице у твоего монстра такая надпись?
- Какая? - поерзал шофер плотными окороками по сидению.
- Ну на машине сзади... Там лейбл - "Калека".
- А-а... Это сын подшутил. Он ее в ремонт ставил. И попросил мужиков, чтоб одну букву добавили, а последнюю изменили. А там вообще-то "Алеко"...
- Понятно. Наследие пролетарского писателя Горького...
Водитель не стал ничего комментировать. Он вообще не догадывался о связи цыганского имени Алеко с пролетарским классиком и только покосился на странного пассажира. Честно говоря, он никогда не подсаживал в машину двух человек сразу. Московский криминальный опыт подсказывал, что двое - это уже организация, а точнее, банда, и скорее произойдет что-нибудь плохое, чем что-нибудь обыденное. Но сегодня с пассажирами было неважно. Лучшие люди разъехались по курортам и увезли с собой деньги. Осталась беднота и кое-какая номенклатура. Номенклатуру возили на казенных "мерсах" и "волгах", беднота прела в метро и вонючих автобусах. Вскинутую над бордюром руку Жоры Прокудина водитель воспринял, как знак судьбы, которая сжалилась над безработным инженером.
- У тебя музон в машине есть? - спросил Жора. - А то скучища...
- Это есть...
Закрыв волосатой лапищей сразу весь радиоприемник, он включил его и бодрый голос ди-джея проорал из шелестящего эфира на всю машину:
