Ознакомительная версия.
Не любя. Был самообман, самоотречение, не любовь. Моментами я теряла сознание от невыносимой боли и проваливалась в пустоту от мысли, что мне ничего не удастся изменить и больше ничего нельзя сделать. Я боролась не на жизнь, а на смерть, чтобы его спасти. И в тот момент просто кощунством было сводить с ним счеты или думать о какой-то там любви.
Я его спасла. Настал такой день. Я спасла человека, за жизнь которого дралась с небывалым остервенением, и в решающий час осталась одна перед окном, залепленным мартовским снегом, чтобы задать главный вопрос: я смогу его любить — теперь?
На темном стекле отражалась вся наша жизнь. Мое лицо. Лицо Андрея. Наверное, он всегда был неудачником, вечно цепляющимся за чью-то спину. Без моей помощи он не сумел бы даже выжить. Я знала, насколько он слаб и какой разрушительной может быть его слабость. Было совершенно неудивительно, что в тюрьме он пытался покончить с собой. Постоянная слабость. Опасная тем, что, зная о ней, он сам намеренно снимал с себя всю ответственность. Так получилось с Ниной. Так получилось со мной. Я помнила единственное свидание с ним в тюрьме. Передо мной сидел человек, которого я не знала. Попасть в тюрьму — все равно что принять ванну из серной кислоты. Выходит наружу совсем не тот человек, который входил…
Я боялась этого человека. Каким он стал? Что тюрьме удалось с ним сделать? Сколько бы горя и зла ни причинил мне, он полной мерой за все уже заплатил. Верит ли он мне так, как я верила ему прежде? Прекрасно зная жизнь в этой стране, поверит ли он в то, что я добилась справедливости, не торгуя собой? В то, что так глупо и сентиментально хранила ему верность. Или до конца своей жизни будет считать, что я ему лгу, что на самом деле я пошла по рукам? Поверит ли в то, что, прожив несколько недель в квартире Игоря, я не спала с ним? Вряд ли, имея на своем счету именно такой грех. Во время того, единственного, свидания он признался мне в любви — тихонько, еле слышным шепотом. Стоило ли ему верить? Или это было простое отчаяние, замаскированная просьба спасти его? Вопросы, бесконечные вопросы, на которые я теперь не смогу найти ответов… Я не всесильна. Я никогда не сумею правильно ответить на них. Только стоит ли на них отвечать? Этого я тоже не знаю. Как не знаю того, было ли правдой тихое предсмертное признание в любви…
Мне вдруг стало холодно оттого, что я поймала себя на весьма страшной мысли: он счел возможным мое второе замужество, потому что сам бы так поступил. Если бы я умерла, наверное, он женился бы очень быстро. Даже дух захватывает, как быстро!
Я стала гнать прочь от себя подобные мысли. От них было совсем плохо. Я сама изменилась, а в какую сторону, трудно судить. Захочет ли он видеть меня вновь, меня, абсолютно другую, захочет ли всю жизнь мириться с мыслью, что, если бы не я, он никогда не наслаждался бы этим концом зимы, этим снегом… Захочет ли чувствовать себя признательным мне? Да и нужна ли мне его вечная благодарность — разве я спасала его за этим? Кто знает, насколько унизительно это для мужского самолюбия — убедиться в том, что женщина оказалась умней. Поэтому лучшим выходом оставалось вывести со стоянки машину, сесть за руль и уехать куда глаза глядят — в неизвестность, в существование без будущего, но зато подальше от боли…
Впрочем, не боль всегда будет следовать за мной по пятам… Я подменяла любовь жалостью, тревогу — угрызениями совести, сексуальную гармонию — духовным пониманием. В конце концов я вытащила его из тюрьмы. Что же еще? Ему останется квартира. Ему давно пора позаботиться о себе, ведь всю жизнь о нем заботился кто-то другой. Не стоит вновь начинать все с нуля и сталкивать крайности. Хотя бы потому, что от всего этого я очень устала. Человек, упавший в грязь, вряд ли сможет стать лучше. Особенно если он падает туда по собственному желанию. Он давным-давно (еще до тюрьмы) упал в грязь. Да и на мне остались следы — те самые, которые отпечатались в моей душе, во время безумной, отчаянной борьбы за кусочек последней надежды. Нет, все будет еще хуже. Эти следы я уже не смогу зачеркнуть.
Я не хотела видеть конец. И знала, что просто физически не смогу его видеть. Лучше избавиться от этого, если есть такая возможность. Раньше уйти. Может, он этого даже не заметит. Может, в первую секунду он удовольствуется только чистым воздухом пьянящего ощущения свободы… Я не знаю, как это бывает на самом деле.
Лучше раньше уйти… Пусть остаются в моем сердце взволнованные, счастливые глаза Юли, и снег, и победа с горьким, очень горьким привкусом серой тоски…
Я подбросила ключи на ладони. Давно приготовленный чемодан лежал в кресле. Сейчас я заберу свои вещи, выйду из дома, сяду в машину и… Я спрятала пачку денег в сумку, взяла чемодан в левую руку и приоткрыла дверь спальни. В прихожей надела куртку. Из гостиной слышалось сладкое сопение Юли. Я положила руку на холодный металл дверного замка.
И тут обернулась. Из-за сквозняка дверь спальни приоткрылась, и я увидела полоску света от уличного фонаря, падающую на ковровую дорожку. Не знаю, что было в ней, но что-то заставило меня как вкопанную застыть на месте.
Мне было лет пять, и снежные заносы не прекращались целую неделю. В школу я не ходила, но на выходные, в субботу, один из маминых приятелей обещал повести нас с Юлей в зоопарк посмотреть слона.
Он обещал в двенадцать часов заехать за нами на машине. Юлька капризничала и не хотела ехать, но я оделась еще в одиннадцать и целый час ждала в прихожей, возле двери, потому что этот человек был так похож на образ моего папы, который я нарисовала в детских наивных мечтах. Я ждала этой поездки в зоопарк как самого значительного события в своей жизни.
Он не приехал. Ни в двенадцать, ни в час, ни в два. Потом, вечером, позвонил маме и сказал, что не смог, что из-за снежных заносов появились сложности, и он не мог выехать на машине. В конце концов, я уже не маленькая (мать сказала, что Юле плевать, а вот я переживаю), и пять лет — это возраст, когда человеку может не быть скучно наедине с собой. И я уже сама могу позаботиться о своих развлечениях, ведь он всегда дарил мне и вкусные конфеты, и игрушки. А я сидела в прихожей до темноты (даже после его звонка) и смотрела на дверь. Ни мать, ни Юля не могли меня оттащить, И полоска света от уличного фонаря точно так же, как и сейчас, падала на ковровую дорожку в прихожей.
Прошло очень много лет, я выросла и стала взрослой. И узнала, что в нашем зоопарке никогда не было слона. Да и откуда мог взяться настоящий слон в какой-то российской деревне? Еще узнала, что намерения этого типа по отношению к матери совсем не были серьезными. С нею он спал, а с нами возился — просто так. Но мне уже было как-то все равно, У меня пропало желание анализировать тот случай. Все, что осталось, — только чувство глубокой, незаслуженной обиды. И с чувством этой детской обиды я жила очень долго.
Я сняла руку с двери и решительно направилась в спальню. Быстро, почти автоматически разобрала чемодан, переоделась в халат, заперла в ящике письменного стола пачку денег и ключи от машины. Тогда мать продолжала встречаться с этим типом еще полтора года, не придавая эпизоду с зоопарком особого значения. Может быть, в пять лет я дала свою первую клятву, что никто никогда не будет вот так меня ждать.
Зима прощалась мартовским снегом. Крошечные крупинки зимы падали в медленном танце на темный асфальт в свете уличных фонарей. Свинцовое небо, словно потолок, нависло над городом. Казалось, можно протянуть руку и дотронуться до облаков.
Игорь заехал за мной на машине. Сказал, что пока все будет тихо, потому что никто ничего не знает. Остановился за квартал до тюрьмы. На улице никого не было. Тяжелые ворота сразу же выдавали свою принадлежность. Единственное свидание было не здесь. Я вышла из машины и медленно пошла к воротам. Ноги плохо повиновались, мне было трудно идти.
Ворота открылись, выпустив сутулого человека в кожаной куртке. Он остановился, прикрыл ладонью глаза, посмотрел вдаль. Мы встретились глазами. Я увидела, как по небритой мужской щеке скатилась скупая слеза, похожая на каплю дождя. Земной шар закружился все быстрее и быстрее.
Я бросилась вперед, к нему, он широко раскинул руки. Он схватил меня в охапку и поднял высоко над землей, закружил в бешеном ритме человеческого счастья. Небритая щека царапала мое лицо. Чтобы он ни сделал, он уже был наказан. За все.
Потом мы сели в машину Игоря, на заднее сиденье, крепко держась за руки. Мы не проронили ни слова. Только до этого я представила ему Игоря, и Андрей легонько кивнул.
Когда машина въехала на нашу улицу, я сказала:
— Мы едем домой.
Он ничего не ответил, только крепче сжал мою руку. Уже дома, когда я немного отошла от первого наплыва бурных чувств, я поняла, что у Андрея жар, но он пытается скрыть свою болезнь из каких-то особых побуждений (неужели боялся, что, узнав о его болезни, я выгоню его из дома?!). И действительно, кроме легкой майки с короткими рукавами (той, в которой его арестовали в июле) и потертой кожаной куртки неизвестного происхождения, на нем ничего больше не было. Как я ни старалась выяснить происхождение куртки, мне это не удалось.
Ознакомительная версия.
