— Нет, Игорек! — сказала я самой себе.— Ты не погиб! Ты по-прежнему жив в моей памяти! А теперь у меня появится маленький Игорь и ты будешь смотреть из-за какого-нибудь облака своими голубыми смеющимися глазами, как он растет и шалит.
Садясь на следующий день утром в машину, я на вопросительный взгляд Вячеслава сказала:
— В церковь,— ребята удивленно переглянулись, но ничего говорить не стали.
В маленькой старой — она даже в советские времена была открыта — намоленой церкви служба уже закончилась. Я купила самую большую свечу и поставила ее «за упокой» души Игоря.
— Сегодня два года, как тебя нет,— мысленно говорила я ему, глядя на пламя.— Но ты по-прежнему здесь, рядом... Ты всегда понимал меня лучше, чем я сама себя. Ты хотел видеть меня счастливой, ты желал мне счастья...Так подскажи, что мне делать, Игорек. Как поступить? Неужели я действительно совершила ошибку?
Пламя свечи бесшумно колыхалось, а я стояла и смотрела на него, словно ждала ответа. Наконец, фитилек дрогнул в последний раз и погас. Ну, что ж, поняла я, надо решать самой. Этот выбор за меня никто не сделает — это моя ноша и мне ее нести.
Приехавшая вечером Юлия чувствовала себя довольно неловко. «Наверное, хочет поговорить со мной о Панфилове»,— решила я. После ужина она предложила:
— Пойдем погуляем,— и успокоила мою маму: — Мы здесь недалеко, прямо под окнами. Сейчас снег идет — такая красота, как в сказке! И тихо-тихо.
— Ну, начинай, Юля,— предложила я, когда мы оказались на улице.— Хотя я и так могу сказать, что рада за вас.
— Ты о чем, Лена? — удивилась она.
— О тебе и Владимире Ивановиче — я же видела, как вы вчера любезничали.
Она только невесело рассмеялась:
— Да мы о тебе говорили.
— Вот как? — насторожилась я.— И что именно?
— Лена,— медленно и веско начала Юлия.— Тебе надо сообщить Орлову, что у тебя будет от него ребенок.
— Юля,— возразила я.— Мы с тобой тогда все обсудили и, надо отдать тебе должное, ты была очень убедительна, когда говорила мне о том, что каждый волен выбирать свой путь в жизни. Я его выбрала. Ты хочешь отказаться от своих слов?
— Нет,— она тряхнула головой.— Но ты могла совершенно свободно распоряжаться своей жизнью, пока была одна, а сейчас есть малыш. Тьфу-тьфу-тьфу! — она поплевала через левое плечо.— Скажи, кто дал тебе право решать — иметь ему родного отца или нет? Представь себе, что он вырастет и спросит у тебя... Нет, не «Кто мой отец?». Это он и так будет знать — ведь ты же не уедешь из Баратова. Он спросит: «Почему ты лишила меня отца? О чем ты думала, когда решала мою судьбу, обрекая меня на безотцовщину? Почему твой эгоизм перевесил любовь к собственному ребенку? Почему ты искалечила мне жизнь?». Что ты ему на это ответишь? Что рожала его для себя? А он не игрушка, он живой человек и приносить его жизнь, его судьбу в жертву своим эмоциям — подло! Тогда честнее было бы сделать аборт!
Я посмотрела на ее горящие гневом зеленые глаза и, даже не пытаясь сдержаться, взорвалась:
— Юля, а не ты ли мне говорила, что этот поезд для меня уже ушел — я цитирую дословно. А ты уверена, что я Орлову по-прежнему нужна? И мой сын? А, может быть, у него уже какая-нибудь кошечка-мурлыка под боком устроилась, а не мужик в юбке вроде меня? Кстати, это тоже твои слова. Ты что думаешь, ему не сообщили, что у меня будет от него ребенок? Можешь не сомневаться — сообщили. Панфилов с Павлом узнали об этом две недели назад. Ну, и где от него хоть какой-нибудь ответ?
— Во-первых, это они сообщили, а не ты! А, во-вторых, кто говорит о тебе и Владиславе? Не хочешь замуж — так тебя никто и не неволит. Да, будь у Орлова под боком хоть целый гарем из кошечек-мурлык, речь-то сейчас идет о ребенке, которому нужен законный отец, и только о нем. Напиши Орлову! Он прилетит и усыновит Игорька! И будет у малыша отец, которым гордиться можно. Ты только постарайся понять, как это для мальчика важно — иметь такого отца! Ну, переломи ты свою гордость и напиши! — уговаривала она меня.— Вот я тебе и адрес его принесла,— она достала из сумочки листок бумаги и почти насильно засунула его мне в карман дубленки.
— Ни-ког-да! — окончательно взбесившись, выкрикнула я.— Орлова оскорбило то, что я за него замуж отказалась выйти, и он заявил, что больше не вернется. Я его самолюбие, видите ли, задела! А потом написал, что мы с ним оказались разными людьми! Ну и черт с ним! А сейчас вы все хотите меня перед ним на колени поставить! Чтобы я к нему сама, первой прибежала! Не дождетесь! Так что пусть Владислав Николаевич живет и здравствует, а мы с сыном как-нибудь и без него не пропадем.
— Вот-вот, Лена,— грустно покачала она головой.— О сыне-то ты и подумай! Хорошенько подумай! И о том, что он тебе скажет, когда подрастет. И о том, что ты ему ответишь.
— А мне и думать не надо! Скажу, что его отец, узнав о моей беременности, хранил гордое молчание, холя и нежа свое ущемленное самолюбие! И мой сын меня поймет!
— А, если нет? — она спокойно и серьезно смотрела мне в глаза.— Как ты потом с этим жить будешь?
Вот на это мне ответить ей было совершенно нечего, я повернулась и пошла назад, к дому, а она, догнав меня, пошла молча рядом.
— Да-а-а, Юля,— сказала я, наконец.— А я-то думала, что разговор о вас с Панфиловым пойдет, а ты вон куда вырулила.
— А о чем здесь можно разговаривать? — грустно ответила она.— Он очень хороший человек, но он женат.
— А то, что он тебя на пятнадцать лет старше, это ничего? — удивилась я.
— Лена,— Юлия засмеялась.— Мой папа был старше мамы почти на тридцать лет и ты даже не можешь себе представить, как они хорошо жили,— она подняла на меня сияющие глаза.— Первую жену ему родители нашли, а вот на маме он сам решил жениться, не побоялся, что русская... Знаешь, вот... Воспоминание такое детское...
Мы с братом играем, папа в кресле сидит, а мама на подлокотнике устроилась, обняла его за шею и рассказывает что-то веселое, а он улыбается и смотрит на нее, как... — Юлия внезапно замолчала, видимо, волнением горло перехватило, и я продолжила за нее:
— Как тигр на бабочку?
Она повернула ко мне лицо и я увидела у нее в глазах слезы:
— Да, Лена, как тигр на бабочку,— она подняла лицо к небу и оседающие снежинки начали таять у нее на щеках, оставляя мокрые следы. Она несколько раз глубоко вздохнула и, видимо, успокоившись, объяснила: — Зато слез не видно.
— Жаль! Очень жаль, если у вас с Владимиром Ивановичем ничего не получится. Я же вижу, что вас с ним тянет друг к другу.
— Не надо об этом, Лена,— печально сказала она.— Не надо!
Тем временем мы подошли к подъезду.
— Поднимешься? — спросила я.
— Да нет, пойду, поздно уже,—отказалась она и попросила: — Ты все-таки подумай о том, что я тебе говорила. Хорошо?
— Хорошо,— согласилась я.
Мелькнула у меня мысль пригласить ее 20-го декабря в гости — ведь это будет пятая годовщина моей встречи с Игорем, которую я считаю своим настоящим днем рождения. Но, поразмыслив, я решила, что не стоит: не поймет она меня. И тут меня словно током ударило: а сама себя я понимаю? Юлия, между тем, пошла в сторону остановки, но обернулась и, помахав мне рукой, крикнула:
— Подумай хорошенько о сыне!
Дома я достала фотографии Владислава и Игоря и стала их рассматривать, одновременно размышляя о том, что мне сказала Юля. Права она, конечно. Кто знает, не будет ли потом мой сын упрекать меня в том, что вырос без отца, что в школе его дразнят безотцовщиной. Поймет ли он, что я не смогла переломить себя и унижаться даже ради него? А если действительно не поймет? Ночью мне приснились Игорь и Батя. Они шли по дорожке парка, а между ними, держа их за руки, вприпрыжку шел маленький мальчик. Я присела перед ним на корточки и спросила:
— Как тебя зовут, малыш?
А он поднял голову и, глядя мне в лицо своими голубыми глазами, гордо сказал:
— Игой Вадисааич Аалов.
Я проснулась, как от толчка, и губы сами собой зашептали: «Игорь... Игорь... Ты даже с того света меня жалеешь и помогаешь мне. Спасибо тебе, родной!».
