Нет, мистер Шеви, Клайд не врет. Он говорит, как есть, потому как я, хоть и видела того человека мельком, но подтверждаю – Дьявол он. Пускай без копыт и рогов, хотя как знать… Я-то в сапоги не заглядывала, и под шляпу тоже.
А встретились мы с ним аккурат через неделю после того, как я с Клайдом уехала. Городишко какой-то мелкий и грязный, полный сброду, на который теперь я, Бонни Паркер, могла глядеть свысока. Мы остановились там, чтобы передохнуть. Нет, ничего еще не планировали, просто чуяли – покой ненадолго. Домишко сняли на окраине. Дряхлый, прям как это бревно, и термитами поточенный. Ночью глаза закроешь и слышишь, как они за стенкой шебуршат.
Зато задний двор был просторный, свободный и соседи нелюбопытные.
Клайд принес пистолеты, сказал:
– Учись, малышка.
Я и училась. Очень мне это дело по душе пришлось. Станешь у стены, напротив банки консервные, которых в доме гора нашлась, выставишь. И целишься, целишься, пока руки от тяжести не задрожат. Потом, уже почти сорвавшись, поднимешь дуло чуть вверх и на спусковой крючок пальчиком. Ласково, как будто живой он…
Бах-бах! Банки слетают. Ты визжишь от радости и оттого, что кровь почти кипит… и замерзает, потому что на тебя смотрят. Кто? Да он и смотрит. Дьявол. Стоит за оградою, опираясь на перекладину, и глядит.
Какой из себя? Ну… В плаще был, правда не в мокром, а сухом, оттого и видно, что старом, вытертом местами до белизны. И сапоги видела, грязные и почти разваливающиеся, один так вообще веревкой перетянут. И шляпу помню. Как же ее не запомнить-то? Надвинута на самые глаза, поля обвисли, а верх, наоборот, торчит, словно подпертый.
Не смейтесь, мистер Шеви, может, и рога там были. Мне тогда совсем не до смеха стало.
– Подойди, – велел он, и видит Бог, что в тот момент Бонни вспомнила все молитвы, которым ее матушка учила. Не помогло. Ноги мои сами к нему шли, и руки вдруг ослабели, а в голове стало пусто-пусто, как в пересохшем колодце.
Да, мистер Шеви, Бонни испугалась. Да, она знала, что в руках у нее парочка револьверов, как знала и то, что стоит Дьяволу захотеть, и свинец нежно поцелует саму Бонни.
– Ну же, девочка, неужели ты настолько меня боишься?
А глаза у него, мистер Шеви, вовсе не зеленые. Бурые они, как гнилая листва, как кофе, который варят в самых отвратных кафе, как коровья шкура, заросшая коростой навоза, как… как грязевая трясина. И я тоже в ней утонула. Сразу. Я понимала, что умираю, и радовалась, что смерть моя быстра.
И когда Дьявол, насмотревшись, отвернулся, я спросила:
– А что ты дашь за мою душу?
– Сама выбирай, – ответил он.
Я выбрала. Что? Нет, никакой это не секрет, это ж не детская сказка, когда сказанное вслух желание нипочем не исполнится. Дьявол играет серьезно.
Я взяла монету. Этот самый доллар старины Моргана, который, верно, знать не знает, что доброе серебро и Дьяволу по нраву. Я сжала его в ладони. Сильно. Так, что чувствовала кожей рисунок. Он еще долго потом держался, не то отпечаток, не то клеймо настоящее. Я закрыла глаза и…
Я загадала, чтобы Бонни и Клайду везло. Всегда и во всем.
Почему везение? Ну а что еще? Богатство? Свобода – наше богатство, ее не отнять. Деньги же… у кого есть смелость и пистолет, у того есть и деньги. Силу? Мы и так сильные. Долгой жизни? У меня она могла быть там, в кафе. День за днем, год за годом, унылое старение и нытье о несбывшихся мечтах. Видите, мистер Шеви, и у вас закончились варианты.
На самом деле их не так и много, уж поверьте Бонни.
Что произошло? А ничего. Не было ни грома, ни молний, ни дрожания земли. И солнце не гасло, и луна вечером выползла, как ей и полагается. И кошмары мне не снились, и предчувствия душу не терзали. Как им терзать, когда нету души? Веселая шутка, правда? Нет? Ну вы сейчас вдруг очень серьезным стали, мистер Шеви, прежним-то вы мне больше по нраву были.
Так вот, просто уверенность появилась, что нам теперь, чего б мы ни делали, всегда везти будет. Дьявол, он слово свое сдержит.
Вот только надолго его не хватит…
Еще тогда я начала писать стихи. Хотите, вам почитаю?
Бонни сидела у костра и задумчиво жевала кусок ветчины. Взгляд ее был обращен вроде бы на огонь, но Клайд мог поклясться, что подружка не видит пламени. Опять стишки кропает.
– Давай уже, – он не выдержал, когда очередной лист полетел на траву. – Читай.
Она всегда так, прочитает и успокоится. Ей надо писать, как ему надо стрелять.
Они не считают себя слишком жестокими,
Они знают, что закон всегда побеждает.
В них стреляли и прежде,
И они помнят, что смерть – наказание за грех.
Когда-нибудь их убьют вместе
И похоронят бок о бок.
Это будет печаль для немногих,
И это будет облегчение для закона,
И это будет смерть для Бонни и Клайда.
Бонни читала торопливо, как скороговорку, и старательно не глядела на Клайда. Стесняется? Чего уж тут стесняться. Ведь понимает же, что он понимает, зачем ей стишки. Легче становится, уходит пустота внутри, которая появилась, стоило взять в руки чертову монету.
Взять и не выпустить, потому как даже во снах редких она с Клайдом. Тяжелая. Холодная. Или горячая. Всегда особенная.
И если когда-то погибнуть придется,
Лежать нам, конечно, в могиле одной.
И мать будет плакать, а гады – смеяться.
Для Бонни и Клайда наступит покой.
Про покой она верно сказала, только разве даст кто успокоиться? Бежать. Не столько от копов и пуль, сколько от себя же, потому что остановишься и первые пару деньков вроде нормально все, а потом начинается… точно толкает кто-то в спину, шепчет на ухо, сует в руку стволы, доводя до бешенства непонятным, несбыточным желанием.
– Ну как? – спросила Бонни, складывая лист.
– Нормально вроде.
В огонь не швырнула. Странно, обычно палит, а этот оставила. Ну и пускай, ей виднее.
Варенька ходила по дому. Ей здесь не нравилось – слишком роскошно и слишком бестолково. Неуютно. Французские окна, английские гардины, итальянские стулья, испанские обои и голландской ковки светильник. Полный интернационал, от которого Вареньку если не тошнит, то уж точно подташнивает.
Она со вздохом упала на диван и, закинув ножки на подлокотники – светлая кожа с золотым тиснением, – уставилась на люстру. До чего же уродлива! Железные рога, проросшие редкими шишками-лампами.
Заменить. Все заменить! Стереть, как будто ничего и не было! Теперь Варенька сможет… если не теперь, то очень скоро.
– Значит, вы не знаете, где Олег Георгиевич? – ее собеседнику надоело изображать статую. И тоном дает понять, что считает подобное поведение недостойным. И неприемлемым. И еще каким-нибудь «не».
Он сух и суров. Железный сверчок в костюме английского сукна.
– Понятия не имею.
На его лице застыли брезгливость и отвращение.
– Олег Георгиевич никогда прежде не исчезал, не оставив инструкций о… – скрипучий голос. Красные ладони трутся друг о друга, и рукава костюма – жесткие надкрылья с глянцевым блеском – трескаются складками. Неужели этот человек не видит, насколько он мерзостен?
Вот бы Антошке его показать! Нарисовал бы? Кем? Не шутом – шут уже занят. И король тоже. А вот рыцарем… рыцарь-сверчок. Интересно.
Варенька даже села, уставилась на собеседника, отчего тот – вот чудо – смутился.
Треугольное лицо с высоким и широким лбом и острым подбородком, на котором серой черточкой выделялись губы. Глаза огромные, круглые и выпученные. А бровей как будто и нету, до того светлые.
Волосы прилипли к черепушке – чем не шлем? И только на затылке топорщились забавным хохолком – плюмаж?
– Знаете, Сережа, а я вот подумала, что вы правы, – Вареньку позабавило то, как он вздрогнул и отвернулся. – Он и вправду никогда не исчезал, не оставив инструкций. Олежка обязательный.
– Да.
– И я начинаю опасаться, как бы не случилось чего-нибудь плохого. Понимаете?
Понимает. Дергается, пытаясь собрать членистые конечности, заслониться ими от Варенькиного обаяния. Не выйдет, дружок. Слишком ты… заинтересован.
Она подалась вперед, почти сползла с дивана, упав коленями на ковер – Персия? – протянула сложенные руки, прошептав:
– Я не переживу, если с ним… если он…
Попятился. Вжался в кожу кресла, словно опасаясь, что Варенька ненароком коснется. А блеклые щеки вспыхнули. Ну же, рыцарь-сверчок, сделай что-нибудь. Подними даму с колен.
