- А телефон? - напомнил я. - Муся, мне нужен не только пин-код, мне нужен новый номер, чтобы никто не мог меня найти, кроме тебя, мамы, Лины и Женьки. Когда я захочу с кем-то пообщаться, я сам буду звонить.
- Не беспокойся, - она улыбнулась, но это уже была улыбка не пушистой Марьяны, а оскал пока еще умиротворенной Самки Гепарда: Муся готовилась сорваться с места и мчаться по делам, - этот вопрос я решу сегодня же и кого-нибудь пришлю к тебе с новой сим-картой.
Самка Гепарда, сильная и гибкая, вскочила с кресла, щелкнула замком сумки, круто повернулась на каблуках изящных туфелек и уставилась на меня в упор.
- Хочешь совет, Андрюша?
Голубые глаза пожелтели. Пушистая шерсть опала прямо на глазах, потемнела и заблестела. Я наблюдал эту метаморфозу множество раз за последние годы и ненавидел такие моменты потому что сам был ленивым и инертным и люто завидовал тем, кто умел быть быстрым и энергичным, как Муся.
- Давай, - вяло согласился я.
- Не сиди сиднем. Здесь прекрасный тренажерный зал, большой бассейн, опытные массажисты. Раз уж ты все равно устроил себе отпуск, так займись собой наконец. Глядишь, и мысли быстрее по мозгам побегут.
От кресла до двери нужно было пройти по меньшей мере пять-шесть шагов, но мне показалось, что Муся преодолела это расстояние одним прыжком.
* * *
Почему-то я был уверен, что стоит мне увидеть Мусю Беловцеву, как память немедленно вернется. И у меня были основания для такой уверенности. Вот пришла Светка, но ведь мы с ней виделись так редко, что, по большому-то счету, мою жизнь нельзя считать связанной с нею. Вот матушка появилась, но и с ней я, ежедневно общаясь по телефону, ничего существенного, важного не обсуждаю. Все больше о Женьке говорю, поскольку это ей действительно интересно, потом о своем здоровье, о котором она, конечно же, заботится, но которого, на мой взгляд, так много, что тем для обсуждения нет, а в третью очередь - о Лине. Но о жене тоже много не скажешь, слишком перехвалишь - матушке неприятно, будешь критиковать дашь пищу для несправедливых выводов, приходится тщательно дозировать информацию и контролировать каждое слово. К моей ежедневной жизни писателя матушка имеет весьма косвенное отношение.
А вот Муся - совсем другое дело. Так сложилось, что я постепенно переложил на нее все дела, оставив за собой только сочинительство. Даже об интервью журналисты должны были договариваться с ней, а не со мной. И вопросы о моем участии в телепередачах, в радиоэфирах, в презентациях и прочих мероприятиях нужно было согласовывать с ней. Если зарубежные издатели приглашали меня для переговоров, встреч с читателями или журналистами, то Муся непременно ехала вместе со мной, предварительно заказав такую гостиницу, какую я хочу, и билеты на тот рейс, каким я предпочитаю лететь. Она прекрасно владела английским, немецким и французским языками и в таких поездках выполняла для меня еще и функции переводчика. Положа руку на сердце, можно утверждать, что больше, чем Муся Беловцева, обо мне не знает никто. Разумеется, Муся, как я уже объяснял, знает далеко не все, но остальные, включая матушку и жену Лину, знают еще меньше.
И мне казалось, что стоит войти в комнату человеку, с которым в моей жизни связано так много, как вспышка озарит и оживит мою увядшую память. Однако этого не произошло.
И все равно ее приход словно придал мне силы. Муся здесь, и все непременно должно пойти на лад в самом скором времени. В среду, шестнадцатого, она привезет все материалы и документы, касающиеся моей писательской деятельности, я их внимательно просмотрю, и мне многое станет понятным. Сегодня десятое мая, четверг, и у меня есть шесть дней для того, чтобы подготовить мозг к вспышке, на которую я так надеюсь. За эти шесть дней я должен прочесть внимательнейшим образом обе мои книги, постараться настроиться на эмоциональную волну себя самого "тогдашнего", проникнуть в подтекст и в собственное подсознание и помочь забастовавшей памяти. Либо к Мусиному приходу я все вспомню, либо приведу свою голову в состояние полной боевой готовности, и тогда принесенные Мусей бумаги сыграют роль детонатора. Осталось всего шесть дней, и потом - прощай, амнезия! Я от тебя избавлюсь.
Настроение поднялось, я пододвинул торшер поближе к креслу и уселся с "Временем дизайна" в руках, с радостным волнением переворачивая страницы в ожидании озарения, которое непременно произойдет, вызванное вот этим словом... нет, вот этим... ну, может быть, вот этим... или следующим... или следующей фразой... или следующей главой...
Чтобы не болела голова, нужно было каждые десять минут делать перерыв и сидеть примерно четверть часа с приглушенным светом и закрытыми глазами. Я был дисциплинированным и четко соблюдал режим чтения, подсчитав, что при таком ритме сумею одолевать по двадцать пять страниц в час, а до того места в тексте, которое я уже не помню, осталось всего пятьдесят страниц, таким образом, через два часа и начнется, собственно говоря, самое главное. И может быть, уже сегодня я буду засыпать, имея в голове полную картину произошедшего за год и девять месяцев. Если же я нарушу экспериментальным путем составленный график, то головная боль не отпустит меня в течение нескольких часов, и заветный момент окажется отложенным на неопределенное время.
В семь вечера принесли ужин, и я впервые после аварии поел с удовольствием. Читал до полуночи, размеренно чередуя чтение и отдых. Засыпал угрюмым и расстроенным. Ничего не произошло. Я ничего не вспомнил.
* * *
Утром я вскочил ни свет ни заря и тут же потянулся к книге. Идиот, ну на какое проникновение в душу автора я рассчитывал, проглатывая по странице меньше чем за минуту! С такой скоростью можно только за сюжетом следить, больше ничего из текста не выудишь. Нужно читать медленно, со вкусом, смакуя каждую фразу, стараясь видеть перед собой картинку, как это происходило с героем "Театрального романа" Булгакова. А я как читаю? Как дешевый потребитель, которому не интересен автор как личность, а для которого важно только, кто кого обманул, кто о чем не догадался, кто кому рога наставил, в чем фишка и кто кого в конце концов победил. Я слишком тороплюсь, потому у меня ничего и не получается. Вот сейчас я начну вчитываться в текст, и все заиграет совсем по-другому.
Надежда ожила и трепыхалась во мне часов до пяти вечера.
Потом взмахи ее крыльев сделались все слабее и реже, я медленно двигался к концу книги, а результата все не было. К ночи я был на грани отчаяния. Я делал все как надо, я вгрызался зубами и впивался глазами в каждое слово, в каждую метафору, как безумец, перед которым высыпали тонну орехов и сказали, что в одном из них вместо ядра - десятикаратный бриллиант чистейшей воды.
Но, засыпая, я снова надеялся на то, что уж завтра-то непременно все вспомню. Ведь нерасколотых орехов становится все меньше и меньше, и рано или поздно я обязательно найду бриллиант.
На следующий день я закончил "Время дизайна" и жадно схватился за "Треугольный метр". Мне даже в голову не приходило выставить самому себе оценку и решить, понравилось мне то, что я написал, или нет. Я читал не для того, чтобы понять, хороший я писатель или плохой. Я читал, чтобы вспомнить свою жизнь и самого себя.
Во вторник, к середине дня, я одолел и вторую книгу, но безрезультатно. Ничего, ничего, завтра приедет Муся, привезет материалы, и эта новая информация, объективно отражающая мою жизнь, упадет, как говорится, "на свежие дрожжи". Завтра все и случится, я тщательно подготовился к этому событию.
Закрыв книгу, я выглянул в окно. Листва на деревьях наливалась сочной зеленью, по дорожкам парка бродили мужчины и женщины разного возраста, одетые кто в спортивные костюмы, кто в джинсы и свитера, а кто и во вполне цивильное платье. Последние, вероятно, были посетителями, приехавшими навестить родных или знакомых. Мне захотелось выйти прогуляться, ведь я больше двух недель провел в четырех стенах, глотая свежий воздух через открытое окно. Я уже потянулся было к шкафу, чтобы взять с полки свитер, но страх и неуверенность снова одолели меня. Рассудком я понимал, что бояться совершенно нечего, здесь никто меня не знает, и никто не станет приставать ко мне с деловыми разговорами, максимум о чем могут спросить, так это о самочувствии и о причине травмы, но такой разговор я вполне могу поддержать. Да, рассудком я понимал, что страхи мои глупы и беспочвенны, но, к сожалению, кроме рассудка, у людей наличествует уйма других совершенно лишних придатков, например, эмоции и ощущения. Эти придатки вечно путаются под ногами и мешают целеустремленному рассудку планомерно двигаться вперед, к заветным рубежам. Матушка появилась, когда я скучно ужинал.
- Андрюша, это не дело, - начала она, окинув меня зорким профессорским оком. - Ты очень плохо выглядишь. Почему ты совсем не гуляешь? Эмма Викторовна на тебя жалуется.
