Несмотря на темень, у меня уходит лишь несколько минут, чтобы привести комнату в порядок. Постельное белье, которое еще вчера было чистым, а сейчас влажное и скомканное, отправляется в мешок для грязного белья, висящий на двери. Я застилаю постель свежевыглаженными простынями, тщательно натягивая их на кровати, а покрывало прячу под подушки. Несколько шагов — и я в ванной. Годы командировок приучили меня удобно упаковывать умывальные принадлежности: зубную щетку сюда, бритву туда. Не включая света, я намыливаю лицо и начинаю бриться на ощупь, чувствуя облегчение из-за того, что, по крайней мере, избавлен от созерцания жалкого зрелища в зеркале.
Закончив умываться, я натягиваю тренировочные штаны поверх «боксеров» и шлепаю вниз по лестнице, волоча за собой мешок с грязным бельем. Все комнаты в доме, за исключением кухни и спальни для гостей, в которой я сплю в последнее время, абсолютно пусты. Когда полицейские наконец убрались, я позвонил в местное отделение благотворительной организации «Сент-Винсент де Пол» и отдал им всю обстановку, уверенный в том, что они возьмут ее. Было достаточно легко купить всю необходимую мне мебель в «Икеа». Теннис предложил мне вообще не возвращаться в этот дом, но я не хотел доставлять удовольствие своим отъездом ни копам, ни соседям.
Кухня находится в задней части дома, так что полицейские не смогут заглянуть в ее окно, если только они не оставили наблюдателя во дворе. Маловероятно — в такую-то погоду. Я зажигаю подсветку бара, включаю кофеварку и наливаю себе стакан сока. Когда кофе готов, я устраиваюсь за кухонным столом и включаю лампу для чтения. Вчерашняя почта лежит рядом с моим ноутбуком. Пришло два письма от фирмы «Кляйн и Кляйн», моего бывшего работодателя. Одно из них содержит требование подтвердить предшествующую «переписку»; во втором — льстивая бессвязная критика со стороны Джоша. Не обращая внимания на предложения, явно написанные юристами, я предполагаю, что оставшаяся часть письма передает его точку зрения. Джош разочарован. Джош обижен. Джош сердит. Джош знает, что я понимаю. И он прав: я понимаю. «Кляйн» не сделали ничего такого, чего бы я сам не сделал.
В следующий понедельник после похорон я надел костюм и отправился на работу пораньше, отчаянно желая как-то отвлечься. У меня ушел час на то, чтобы разобраться с электронной корреспонденцией. Когда я возвращался из туалета, меня поймал за руку Теннис и прижал спиной к колонне в отделе торгов.
— Где ты был? — спросил он. — Я оставил с десяток сообщений на твоем мобильном и в отеле. Они сказали, что ты съехал.
— Журналисты выследили меня в отеле, поэтому я выписался.
— Почему же ты мне не позвонил?
Я пожал плечами. Предшествующие несколько дней меня просто преследовали фотографии и видеозаписи того, как мы уходим с похорон Дженны. Я был слишком смущен, чтобы перезванивать ему.
— Тебе не следует здесь находиться, — заявил Теннис.
— И что же мне делать, Теннис? Сидеть дома?
— Тебе нужно поговорить с кем-нибудь.
— Поговорить? С кем? — спросил я, начиная сердиться. — С безмозглым психотерапевтом в комнатке в Верхнем Вест-Сайде? С типом, который все время будет расспрашивать меня о ночных кошмарах и говорить мне, что плакать не стыдно?
— Питер, — ответил Теннис, сжимая мою руку, — плакать не стыдно.
— Дерьмо все это, — зло сказал я. — Мой отец говорил, что люди делятся на тех, кто делает, и тех, кто не делает.
— Делает — что?
— Просто делает. В этом вся соль.
— Иногда ничего нельзя поделать.
— Врешь, — громко заявил я. — Я могу найти мерзавца, который убил мою жену, и пустить ему пулю в голову.
Пара человек из младшего персонала открыто глазели на нас. Теннис нервно раскачивался на носках. Мы оба знали, что я сброшу его руку, если он не отстанет, и оба знали, что отставать он не собирается. Он искоса глянул поверх моего плеча и нахмурился. В мою сторону через весь отдел шагала Ева Лемонд с мрачным выражением лица.
— Послушай, — быстро сказал Теннис, — держи себя в руках и ничего не подписывай, не посоветовавшись с адвокатом. — Он позорно сбежал к своему столу, отвесив проходящей мимо него Еве глубокий поклон и получив в ответ суровый взгляд.
Ева — женщина моего возраста, ужасно тощая, с хорошей стрижкой, лишенная чувства юмора и такая же искусственная, как любой агент по связям с прессой. Джош нанял ее, чтобы она управляла персоналом, а также делала за него неприятную работу. У меня с Евой всегда были нормальные отношения, поскольку это достаточно разумно, но она и Теннис открыто враждовали.
— Думаю, нам нужно прогуляться, Питер, — заявила Ева.
— Почему бы и нет? — с деланной непринужденностью ответил я. — Только пальто возьму.
Мы прошли вниз по Бродвею до Бэттери-парка. Ева выразила мне свои соболезнования. Она спросила, как я, и душевно кивала, пока я врал ей. Мы сели на скамейку с видом на гавань, и тут она мне все выложила.
— Ты сейчас находишься в бессрочном отпуске по семейным обстоятельствам. С сохранением зарплаты и всех премий. Никаких комментариев фирма официально давать не будет.
— Так распорядился Джош?
— Да. Если очень хочешь, можешь ему позвонить.
Это великодушное предложение было сделано, чтобы отстранить меня от участия в делах. Джош с такой же готовностью наживался на мне, с какой я наживался на нем, но, в точности как и предупреждал меня Теннис, он уже почти забыл, как меня зовут, потому что я оказался в минусах.
— Бессрочном — до какой даты?
— До декабря. Ты получишь хорошее выходное пособие в обмен на увольнение по собственному желанию и расписку в отказе от прав.
Я сотни раз был на месте Евы в подобных ситуациях. И то, что теперь я оказался по другую сторону, придавало всему разговору сюрреалистический налет. Я сделал над собой усилие, чтобы казаться беззаботным.
— А что, если все наладится?
Ева повернулась вполоборота, чтобы посмотреть мне в лицо; ее выщипанные брови и темно-красные губы выражали разочарование.
— Вред уже нанесен. Разве ты не понимаешь? Полиция допрашивала сотрудников, требовала разрешения говорить с клиентами, изымала записи. Похороны были последней каплей. Джош не хочет, чтобы на первой полосе «Нью-Йорк пост» появилась фотография, на которой ты заходишь в наш офис. Мы должны делать то, что лучше всего для фирмы.
Я бездумно смотрел на одинокую лодку в гавани, которая лениво ловила парусом ветер, и не мог придумать, что бы еще сказать. Поняв, что разговор закончен, я собрался уходить. В моем кабинете не было ничего, что Кейша не могла упаковать и отправить мне домой.
— Мы вышлем тебе все бумаги, — сказала Ева. — Мы хотим быть справедливыми.
— Ты выбрала не ту фразу, Ева. Нужно было сказать: «Ничего личного, только бизнес».[3]
Она смотрела на меня безо всякого выражения, не зная, какую эмоцию следует проявить. Я отвернулся и целенаправленно двинулся на север, гордо расправив плечи и не зная ни куда я иду, ни что мне делать, когда доберусь туда.
Я рву письмо Джоша пополам, а затем еще раз пополам. Через несколько дней после моего разговора с Евой она отправила мне экспресс-почтой конверт, содержащий расписку в отказе от прав и соглашение о конфиденциальности. Оба документа были смехотворно обременительны, причем прикол заключался в условии, выдвинутом в каждом: что я соглашусь на адвоката, выбранного «Кляйн», в случае если между нами возникнет дополнительный спор. Легче добиться справедливого решения суда где-нибудь в Северной Корее, чем от юриста с Уолл-стрит. Я швырнул оба документа в мусорную корзину, утомленный одной только мыслью о том, чтобы вести переговоры с «Кляйн». Каждый третий день приходило новое требование поставить свою подпись, написанное все более строгим тоном. Несмотря на очевидное раздражение Евы моим молчанием, меня удивило, что она сочла нужным заставить Джоша написать мне. Должно быть, юристов «Кляйн» что-то беспокоит. Я роняю обрывки письма Джоша в мусорное ведро под столом, разочарованный тем, что его неудобства не улучшили мне настроения.
Тенниса уволили через неделю после меня. Ни для одного из нас это не было сюрпризом. На наших ежегодных общих собраниях Лемонд всегда говорила о нем как о «старой гвардии» — выражение, на брокерском жаргоне означающее примерно то же, что хлеб трехдневной давности. Мы с Теннисом регулярно встречались, чтобы поиграть в гольф, пока погода не испортилась, но с тех пор видеться стало сложнее. Поскольку мы ничем не заняты, то и заполнить паузы в разговоре нечем, а в тот единственный раз, когда мы вместе напились, я сорвался и выставил себя дураком.
Покончив с почтой, я выдвигаю ящик кухонного стола и вынимаю оттуда старую пластмассовую коробку, в которой находится служебный пистолет моего отца и завернутый в тряпочку набор для чистки и смазки оружия. Я вынимаю обойму, дважды проверив, нет ли патрона в патроннике, открываю затвор и нажимаю на наконечник возвратной пружины, разбирая оружие точно так же, как учил меня отец много лет назад. Чистка оружия очень успокаивает: все детали так тонко обработаны… Вообще-то я уже много лет не стрелял из пистолета, потому что не побеспокоился о разрешении на него в Нью-Йорке; но я помню, какой громоподобный рев он издавал, когда я стрелял из него мальчишкой, а отец, стоя у меня за спиной, клал свою большую ладонь на мою маленькую ручку, чтобы помочь смягчить отдачу.
