- Но с другой стороны если и дальше выжидать, то риск не меньше. Сам же говоришь, что мы не то чтобы с огнем играем, - тут не игра, тут речь идет об угрозе полного уничтожения страны, народа...
- Я и говорю, что нас загнали в угол, - подтвердил Бен Тов.
Мемуне влез в машину, следом за ним - Бен Тов. Недолгий путь до здания, где располагается "Моссад", они провели в невеселом молчании. Мемуне только спросил:
- Что собираешься делать?
- Подожду еще, понаблюдаю.
- А как быть с агентом?
- Придется что-то предпринять. Его уже подозревают.
- Как собираешься действовать?
- Не знаю пока. Придумаю что-нибудь. Терять его нельзя.
Фактически это было нарушением субординации - такой вот обмен краткими, маловразумительными репликами, касающимися не конкретных планов, а всего лишь туманных намерений. Мемуне считал Бен Това неуправляемым - таким его считали в свое время и в армии, да и позже, когда он ревностно, но абсолютно без всякой пользы для себя и для дела служил в министерстве внутренних дел. Его там прозвали косолапым медведем - изо всех сил стараясь вписаться в жизнь этого бюрократического аппарата, он проявлял фантастическое непонимание его законов и вечно совершал какие-нибудь смешные нелепости. Зато в арабском отделе все было иначе: агенты его боготворили, а подчиненные терпеть не могли, потому что агентов он высоко ценил и всячески это демонстрировал, а с персоналом был груб и недоброжелателен. Мотивы такого отношения он даже себе не мог бы объяснить, тем более их не понимали те, на кого распространялась его неприязнь. Его мощный интеллект постоянно подвергал сомнению слова и намерения собеседника, поэтому говорить с ним было трудно. Любопытно, что неуважение к коллегам сочеталось у него с безграничным уважением к противнику, и если кому-то это казалось нелогичным - что ж, тем хуже для логики. Зато все эти странности идеально подходили к его нынешним занятиям.
Он вернулся в свой кабинет, отпер ящик стола и с сумрачным видом перечитал расшифрованное послание из Дамаска. Взяв ручку и блокнот, несколько минут быстро писал, сверяя с тем текстом, который только что прочел. И вызвал секретаршу.
- Зашифруй немедленно. Пусть курьер отнесет это Гаруну в министерство иностранных дел, оттуда утренней почтой отправят в Париж. Только слушай, Роза, будь повнимательней, когда шифруешь.
- Ладно...
- Да не зашли письмо по ошибке в министерство по делам религий. И в Париж, смотри, отправь, а не в Вальпараисо. Поняла?
- Поняла.
- Ну тогда, - вздохнул Бен Тов, - может, с Божией помощью, оно и дойдет.
Он сидел на скамье в Шерман Гарден, созерцая без особого удовольствия скульптуру Арпа, и именно она занимала в данный момент его мысли. Это была абстрактная скульптура, которая абсолютно не трогала его душу и не могла ничего подсказать насчет этических и философских дилемм, которые сплелись в мозгу в тугой узел и терзали его. "Ведь кто-то, - думал он, - выложил кучу денег за три слегка отесанные каменные глыбы, вроде трех склоненных колонн, - а что они выражают? Да ничего. Заказали бы этому Арпу фигуру человека, который недоуменно скребет у себя в затылке, - и тогда многие люди узнали бы в этой фигуре себя..."
Он потихоньку пожал плечами, оглянулся - это вошло у него в привычку и отметил про себя, что на скамейке неподалеку все еще как бы дремлет какой-то тип в рабочей одежде, а рыженькая девушка с книжкой, вместо того чтобы читать, то и дело поглядывает в его сторону. Такие мысли никогда не покидали его в общественных местах. "Я просто параноик, - признавался он жене. - Всех до одного подозреваю".
- И меня?
- А почему же нет?
Он взглянул в сторону Рехов Агрон. Уолтерс, полагал он, явится прямо из своего американского консульства. Но, может, сообразит все же выбрать какой-нибудь кружной путь. Хороший человек, но очень уж беспечный. Не пришлось бы ему в один прекрасный день жестоко поплатиться за эту свою безалаберность.
Девушка, захлопнув книгу, поднялась со скамейки. Прошла мимо, призывно покачивая бедрами. Она ростом выше его - жаль. Надо же - и не глянула в его сторону, а он-то думал... Что-то частенько стали приходить в голову подобные мысли - постарел, что ли?
Тот, в рабочей одежде, тоже ушел. Все эти подозрения - что это, паранойя или просто осторожность, столь необходимая в его профессии?
- Ты, по-моему, просто сбрендил, - говорит жена.
- Сам знаю. Зачем ты-то мне это сообщаешь?
Но подобные резкости не мешают полному взаимопониманию.
А вот и Уолтерс - шагает откуда-то со стороны Рэтисборн Конвент, грузный неопрятный человек, взгляд сквозь очки с толстыми стеклами всегда какой-то удивленный, на ходу по-птичьи окунает голову в плечи - это из-за близорукости, из-за того, что всю жизнь ему немалого труда стоит разглядеть то, что происходит вокруг. Подошел и опустился на скамью рядом с Бен Товом.
- Привет.
- Шалом.
- Отличная скульптура!
- Вы находите?
- Да. Какое напряжение между ее частями! И эта устремленность вверх нечто фаллическое, но и женственное одновременно. Просто великолепно.
- Рад слышать. Мы тут все в Иерусалиме эклектики. Каждый может найти что-нибудь себе по вкусу.
- А мне этот город нравится.
- Ну и слава Богу.
- Так что вас интересует - это дело в Хайфе?
- Нет. Мне необходимо кое-что передать на словах Каддафи. Как бы официально, но в то же время и неофициально. Главное - чтобы он поверил.
Уолтерс взглянул на Бен Това. Толстые стекла очков не позволяли распознать выражение его глаз.
- Что мне в вас нравится, - сказал он невозмутимо, - это манера придумывать невыполнимые поручения.
- Знаю, знаю. Сам этого терпеть не могу.
- Объясните хоть поподробнее. Если, конечно, можете.
- Кое-что объясню, но не все. Мы сейчас разговариваем как профессионалы и одновременно как друзья. То есть, это беседа дружеская, но и профессиональная тоже. То, что я сейчас скажу, вообще-то говорить нельзя. И если вы мне поможете, то сделаете то, чего делать нельзя. Могу только добавить, что все это - в интересах Израиля.
- А как насчет интересов Соединенных Штатов?
- Они совпадают.
- Я бы хотел сам об этом судить.
- Разумеется.
Бен Тов оглянулся, отметил про себя двух нянек с колясками, гуляющих вместе и оживленно болтающих, пожилого господина в ермолке, погруженного в чтение сегодняшнего номера "Ха'аретц", несколько шумных ребятишек. Он достал пачку дешевых сигарет, предложил одну собеседнику и закурил сам: он уже снова курил.
- Насчет Тукры, - сказал он. - Предполагается, что Соединенные Штаты могли бы каким-то образом предупредить Каддафи. Наши это идею пока обсуждают, но, я думаю, от нее откажутся. А сама идея вызвана тем, что Каддафи будто бы снабжает ядерным вооружением одну террористическую группу. Правда, это лишь догадка.
- Что за группа?
- Не скажу пока. И так уж слишком многие в курсе дела.
- Так что передать Каддафи?
- Видеть не могу эту вашу чертову скульптуру, - взорвался вдруг Бен Тов. - Пошли лучше пройдемся. По дороге обо всем поговорим. А после я зайду в синагогу и помолюсь, особенно если получу отказ.
Но позже, расставшись с Уолтерсом, он в синагогу не пошел, а вместо этого направился по улице Абарбанел к белому домику, притулившемуся под высокими кедрами. Войдя, он уселся возле телефона, набрал парижский номер и коротко с кем-то поговорил. Потом минут десять сидел неподвижно, глубоко задумавшись. Когда раздался звонок, он поднял трубку и побеседовал с Альфредом Баумом на своем вполне приличном французском. Снова положив трубку, поворчал о чем-то, что в равной степени могло означать удовлетворение и великую усталость.
Его терзали сомнения. Он решился приступить к действиям - в одиночку, без чьей-либо поддержки и, стало быть, весь риск принял на себя. Жизнь своего агента он бросил на одни весы с жизнями других людей, а те, безусловно, значили гораздо больше в глазах многих, но не в его собственных и не для общей пользы.
"Кто я такой, - спросил он самого себя, - чтобы, подобно Господу, распоряжаться чужими жизнями?"
Он возомнил о себе... О людях вроде него в Библии сказано что-то весьма нелестное. Но он человек неученый, припомнить точную цитату не в состоянии. Да и не хочется.
Каждый дурак, размышлял он, способен во всем этом деле обнаружить целую кучу нарушений этики. Философов-моралистов развелось тринадцать на дюжину. Но кому-то приходится заниматься и неприятным выбором: спасти одного, пожертвовав другим, пускаться на рискованные, мерзкие дела ради того, чтобы предотвратить еще более мерзкие.
Он поднялся на ноги и направился к двери, проклиная мысленно все на свете. Парижская история вполне может повториться - и даже в худшем варианте.
Он сам разработает дальнейший план, и никого в Иерусалиме, ни одного человека, независимо от того, состоит он в комитете или нет, не попросит разделить тяжкое бремя своих сомнений.
