Он протянул ей блокнот, в котором написал несколько строк.
— Напиши еще, что здесь его жизни угрожает опасность.
Старому Кудеру не терпелось уйти. Он выпил свой стаканчик, и Амелия вздохнула:
— И при этом она еще разрешает ему выпивать, хотя знает, что он всегда плохо переносил спиртное и врач ему запретил.
— Читай, Кудер! — рявкнула Тати, которая, казалось, развлекалась происходящим и с вызывающим видом стояла посреди кухни. — Тебе будет хорошо у них в трехкомнатной квартирке на втором этаже какого-нибудь серого дома. И с кем ты будешь заниматься любовью, а?
— Тати! — воскликнула Амелия, очнувшись от оцепенения.
— Как будто ты его не знаешь! Как будто ты не знаешь, что он начал это, когда еще был жив твой брат! Ну вы, все, посмотрите-ка на него. Неужели вы думаете, что он хочет к вам?
Старик поднялся, уронив блокнот на пол, и пересел поближе к огню, чтобы выбраться из эпицентра событий.
— Ты пользуешься тем, что старик не в своем уме. Но предупреждаю, ты еще ничего не выиграла. В таких случаях существует право назначать семейный совет. Я-то знаю, мне юрист сказал. И скоро… — Она оглядела стены комнаты и резко махнула рукой: — Тебя вышвырнут отсюда вместе с твоим убийцей. — Ее трясло, губы дрожали. Ее взгляд упал на окно, позолоченное солнцем. Видимо, оно ей о чем-то напомнило, поскольку она воскликнула: — А где Эктор? Дезире! Быстро найди Эктора… Он же может…
Тати довольно улыбалась, теребя камею, приколотую к черному шелковому платью, ту самую, что была видна на портрете свекрови.
— Может, ты выпьешь что-нибудь, чтобы успокоиться? — спросила она, взяв бутылку наливки.
И тут Амелия сделала неловкое движение, вырвав бутылку, которая упала и разбилась. Тати непроизвольно сорвала с золовки шляпку, упавшую в красную вязкую лужу.
— Амелия! Тати! — завизжала испуганная Франсуаза.
— Хорошо еще, что я сдержалась! — прерывисто дыша, произнесла Амелия, глядя на Жана в опасении, что тот вмешается. — Где Дезире? Дезире! Дезире! Эктор! Где вы там?
Она открыла дверь. В лучах проникшего в кухню солнечного света, обрисовавшего на красном плиточном полу причудливый ромб, золотилась в воздухе мелкая неподвижная пыль.
Амелии хотелось зарыдать. Франсуаза поднялась со стула.
— Дезире! Эктор! Клянусь, мальчишка упал в канал.
Что и дало ей повод разрыдаться.
— И ты тоже уходи, старушка! — произнесла Тати, слегка подталкивая безучастную Франсуазу к двери. — Иди к своей мерзавке-дочери. Иди, иди!
Ударом ноги она захлопнула дверь.
— Этот дом… — обратилась она к Жану, дойдя до середины комнаты. — Да они с ума сошли! Сама идея делить дом… А кто должен будет ходить за стариком, а? Разве это будет справедливо?
Первый раз она посмотрела на Кудера с какой-то нежностью.
— Небось испугался потерять свою Тати и возможность время от времени шалить…
Она потрепала его по щеке, подарив ему обещающий взгляд:
— Пойдем! На этот раз ты заслужил.
Кивком головы она показала ему на лестницу.
Отвернувшемуся в тот момент Жану даже показалось, что она сделала какой-то непристойный жест.
Он смотрел в окно. Амелия без шляпки и с растрепавшимися волосами эмоционально объяснялась с огорченным мужем. Мальчишка, у которого промок ботинок, только что получил оплеуху, ибо его щека покраснела и он тер глаза грязными руками.
Амелия и Франсуаза долго целовались, точно так же, как прощаются после похорон. Затем трое гостей из Сент-Амана вышли на шоссе, где им пришлось полтора часа ждать автобуса.
Когда Жан отвернулся от окна, в кухне никого не было. Он услышал шум у себя над головой и вышел во двор, где куры спрятались в тени телеги.
Что ему еще осталось сегодня сделать?
Он набрал воды из колодца и принялся поливать салат.
Для него эта суббота стала таким же праздником, как когда-то в детстве, а тогда он начинал готовиться к праздникам задолго до их наступления.
И начался-то он с чисто детских воспоминаний. Жан испугался, когда сквозь сон услышал, как барабанил дождь по наклонному стеклу прямо над его головой. В предшествующие дни погода была солнечной. Уж не нарочно ли пошел дождь? Он с трудом приоткрыл глаза. У него всегда был крепкий сон, и пробуждался он медленно и тяжело. К счастью, было еще темно. Который мог быть час? Виднелась луна, и по стеклу зигзагами стекали капли.
Он снова заснул, подумав, что погода еще может улучшиться, когда же услышал стук хлопнувшей двери и мгновенно вскочил, светило яркое солнце, еще более яркое, чем накануне. Умытые дождем каштаны словно окрасились в глубокий зеленый цвет.
Когда он спустился под навес приготовить корм курам, открылось окно в комнате Тати. Тати высунулась, расчесывая спадавшие на плечи волосы.
— Не забудь про цыплят, которые в корзине!
Он был проворен, будто предчувствовал, что должно произойти нечто исключительное. Он даже насвистывал, аккуратно укладывая всё, что Тати собиралась взять с собой на базар: корзину с белоснежными цыплятами, попарно связанными за лапки, двенадцать дюжин яиц, три дюжины утиных специально для кондитера и пять огромных гусиных, а также несколько кусков масла, обернутых капустными листьями.
— Ты собрал смородину? — крикнула она, почти готовая к отъезду.
Старик занимался коровами. В огороде было сыро после ночного дождя. Тати не хотела, чтобы хоть что-то пропадало, и, поскольку смородина в этом году удалась, она возила ее на базар.
Она наспех перекусила стоя, потому что боялась опоздать на автобус.
— Поторопись, Жан!.. И поосторожнее с яйцами!
Она нахмурилась. Может быть, он показался ей чересчур веселым? Он продолжал насвистывать, подхватывая самые большие корзины, и вышел на пустынную дорогу, где земля после дождя была еще темно-бурой, а кусты источали резкий свежий аромат.
— Если вдруг она придет, не бойся вышвырнуть ее за дверь. Да, чуть не забыла. Может быть, придут по поводу страховки. Агент всегда приезжает по субботам. Деньги в супнице, которая в столовой. Там же и счет.
Впервые за эти дни он увидел маленький домик с голубой оградой, стоявший у самой дороги. На этот раз дверь была открыта.
— Пока, Клеманс! — крикнула Тати, даже не видя хозяйку дома.
Внутри послышался шум. Стиравшая женщина подняла голову и тоже крикнула:
— Пока, Тати.
Они немного подождали на обочине, глядя в сторону Монлюсона. Автобус пришел через десять минут. Тати влезла, Жан передал ей корзины, и дверь захлопнулась.
Засунув руки в карманы, он не спеша пошел обратно и по пути остановился, пытаясь прикинуть, каков в этом году будет урожай орехов.
Он еще не знал, что начавшийся день будет не таким, как прежние, что его беззаботности и беспечности приходит конец! И не только беззаботности! Это было еще чудеснее, и это чудо продолжалось уже целую неделю. Целые дни, полные невинности и наивности!
Он не чувствовал своего возраста! Он чувствовал себя никем! Он уже не был даже Пассера-Монуайером!
Он был просто Жаном, словно первым желанным ребенком, который играет у края дороги, не задумываясь ни о будущем, ни о прошлом! Как ребенок, он срезал прутик! Как ребенок, радующийся своей собственной игре, он, сказал себе:
— Лишь бы только она пришла туда.
И действительно, с тех пор, как за ним закрылась тяжелая дверь тюрьмы в Фонтевро и человек в форме напоследок бросил ему: «Желаю удачи!» — с тех пор, как он вышел оттуда, сам не зная куда, его ничто ни с чем не связывало, все было даром, дни потеряли счет, и ничто не имело значения, кроме чудесного, наполненного солнцем настоящего.
Он вышел из кухни во двор и тщательно умылся холодной водой. Он с удовольствием лил воду на затылок, намочив свою густую шевелюру; от мыла у него защипало в глазах, и он долго обливался водой, предварительно намылив грудь, поясницу, бедра.
Иногда он слышал нежный звук трубы, которым очередная баржа возвещала о своем подходе к шлюзу, и шлюзовщик с деревянной ногой ковылял открывать затворы.
Теперь он знал, каким образом лучше к ней приблизиться. У него созрел план. И тем хуже, если придет агент за страховым взносом!
Он пересек мост через канал, а затем и мост через Шер. Углубившись в заросли и цепляясь за кусты ежевики, он шел вдоль реки. Заметив розовое пятно кирпичного заводика, пересек реку по торчавшим из воды камням, боясь лишь наделать шума.
Затем он бросился в высокую траву и пополз.
Он боялся опоздать, Фелиция уже была там. Он слышал ее голос. Ему не терпелось увидеть ее, и он пополз быстрее, держа в зубах травинку.
— Вот идет волк… большой волк… большущий волк. У-гу-гу-гу!
В том же голубом халатике, под которым, наверное, ничего не было, разве что майка, она тоже ползла по траве и вдруг вскочила:
