Как ты мог, Алеша?!
В лифте Астафьев иронически сказал:
— Вам, господин Орлов, идет немецкая форма. Прямо ариец.
Алексей Иванович посмотрел в зеркало, ответил неопределенно:
— Ничего, привыкну…
Вот и пятый этаж, номер 527.
— Прошу, ваше благородие! — Астафьев гостеприимно распахнул дверь. — Извините, господин Орлов, за скромные апартаменты, ничего другого, к сожалению, нет. Берлин переполнен.
— Что вы! Здесь так уютно.
Орлов подошел к окну. От развалин на другой стороне улицы поднимался желтый дым.
— И пейзаж не из веселых, — продолжал оправдываться Астафьев. — Позавчера опять бомбили.
— Ради бога, не волнуйтесь, господин поручик. Мне здесь нравится.
— Я все-таки попытаюсь устроить вас поприличнее. «Черта с два ты меня устроишь!» — думал Орлов, а вслух сказал:
— Дорогой поручик, право, не стоит на это тратить время.
Сел в низкое удобное кресло, вытянул ноги, расстегнул на мундире верхние пуговицы.
— Извините… Сейчас самое лучшее…
— Понял, справить новоселье.
Астафьев снял трубку, набрал три цифры.
— Совет на будущее. Не захотите спускаться в ресторан — наберите три раза по шесть и попадете к Ахметели. Жулик отчаянный, но исполнителен, как новый денщик… Ахметели! Это ты? Слушай, друг, пришли в пятьсот двадцать седьмой… Шустовского. Пошарь в своем чулане. И все сопроводительное… Карточки на алкоголь? Ты с ума сошел, Ахметели! В крайнем случае из запасов его превосходительства. Лимон? Не надо. Это монархизм. Закусывать коньяк лимоном придумал Николай Второй.
Астафьев положил трубку, сел.
— Сейчас пришлет. Шустовский — это по-нашему, то есть по-вашему, посоветски, армянский… Ахметели дерет за него, но зато хорош! Выпьем за то, что нашего полку прибыло, хотя, буду откровенен, в вашем бывшем качестве вы мне нравились больше.
— Не понимаю…
— Когда вы упорствовали и не соглашались… По закону противоположностей, очевидно. Я дерьмо и завидовал вашей стойкости. Я никто. Цветочная пыль, которую ветер занес на пустырь. У меня ни родины, ни семьи — потерянная личность. Знаете, кого мне больше всего жаль? Ваших друзей. Какой это для них удар! Самое страшное — это потерять веру в человека. Это ужасно… Мой папа сказал мне перед смертью: «Ты когда-нибудь вернешься на родину, в Россию. Запомни, когда бы это ни случилось, не бери с собой щепотки зла…» Он был смешной, мой отец. Убежал из России в 1917 году с перепугу, а потом никак не мог с этим примириться. Когда при нем плохо говорили о России, он бледнел…
— Извините, господин Астафьев, но я не понимаю, зачем вы все это мне говорите?
Астафьев замолчал.
«Здорово, сволочь, играет, — подумал Орлов. — В глазах тоска… Блестящий актер…»
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Входите!
Вошел Трухин. Орлов вскочил, застегнул мундир.
Астафьев смущенно сказал:
— Извините, ваше превосходительство, я думал, что это из ресторана… Разрешите представить. Полковник Орлов.
— Трухин…
Орлов пожал мягкую влажную руку:
— Мы знакомы, товарищ генерал… Извините, господин генерал.
— Извиняю, господин Орлов. Я сам первое время от «товарища» отвыкнуть не мог. За двадцать четыре года вдолбили… Где мы встречались?
— В Москве, господин генерал…
— Прошу без чинов…
Снова постучали, Астафьев открыл дверь.
— Входи, входи…
Вошла Козихина в новом желтом платье с кружевным передником, в наколке на пышных волосах. Знак «ОСТ» искусно задрапирован черным кружевным платчочком.
Астафьев оживился:
— Что принесла? Коньяк, икра… и монархическая закуска. Скажи Ахметели, что нас уже трое. Третий, не забудь, Федор Иванович, генерал.
— Как можно! Не каждый день генерала обслуживаем, тем более такого видного.
Трухин захохотал:
— Такого! Метр девяносто шесть сантиметров. Скажи Ахметели, для меня шашлык. Гулять так гулять.
Козихина выскочила. Трухин ухмыльнулся:
— Мила! Вообще Ахметели молодец, умеет подбирать штат.
Астафьев сердито сказал:
— Эта канарейка не его заслуга.
— Мила, мила…
— Извините, Федор Иванович, я сказал, что это не его заслуга.
— Понял, поручик, понял… Мила. — Трухин взял бутылку. — Начнем, господа…
Орлов любезно пододвинул рюмку:
— Возьмите мою. Я подожду…
Трухин налил полный стакан.
— Ничего, я из этого сосуда могу…
Поднял стакан:
— За боевую дружбу людей разных убеждений, взглядов, характеров, объединенных ненавистью к большевизму! За русский народ!
Астафьев закусил лимоном.
— А все-таки покойный император был не дурак… Неплохо!
Трухин торопливо вылил остатки коньяка в стакан, заговорил:
— Не люблю, когда пусто… А императора я видел… Что вы так смотрите, Астафьев? Видел. В 1913 году, в трехсотлетие дома Романовых. Государь приезжал с семьей к нам в Кострому. Мне, как самому высокому гимназисту, поручили преподнести императору хлеб-соль! Я тогда был в шестом классе… Ваше здоровье, господа!
Астафьев осторожно локтем толкнул Орлова: «Посмотрите, как накачивается господин генерал». Трухин поднял пустую бутылку:
— Распорядитесь, господин поручик. Астафьев снял трубку.
— Будет исполнено… Вот вы, Федор Иванович, сказали — «за русский народ». Извините, что я затеваю этот разговор… Если верить герру Геббельсу и нашей газете «Доброволец», русский народ ненавидел большевиков, и с нетерпением ждал прихода Гитлера. А сейчас этот самый народ во главе с большевиками не сегодня, так завтра придет на землю Великой Германии… Алло! Ахметели!.. Не отвечает.
Трухин, морщась, пожевал лимон, выплюнул корку и язвительно заметил:
— Из вас, поручик, вышел бы неплохой комиссар.
— Я хочу все понять, ваше превосходительство. Я не был в России с детства.
— Умом, поручик, Россию не понять…
— Знаю, слышал. В Россию можно только верить… Но вы скажите мне, сыну белого эмигранта, в какую Россию я должен верить? Что вы скажете, господин Орлов? Вы же недавно из России.
Орлов крутил пустую рюмку. «Что ему от меня надо? Вот, стервец, завел разговор. А отвечать надо немедленно».
— Верить обязательно, и, во всяком случае, не в ту Россию, в которой придумывали закусывать коньяк лимоном… Что ушло, то ушло…
Трухин поскучнел:
— Поручик, распорядитесь!
Астафьев бросил трубку:
— Пропал Ахметели! Пойду искать.
Трухин расстегнул мундир:
— У вас душно, господин Орлов. Я сниму… И вы раздевайтесь. Давайте без церемоний… — Вынул из заднего кармана флягу. — Не желаете? У меня тут НЗ. Правда, водка… Не желаете? Ну, как хотите. Я выпью. Если бы вы знали, какая тут тоска… Мне скоро пятьдесят. Иду под уклон жизни, жизнь прожита. А чего достиг? Русский человек, дворянин… Я понимаю, вам это смешно слышать — дворянин! Сижу в Берлине… Всю жизнь делал не те ставки… Государю императору дали под зад… В 1918 м соблазнился Савинковым, влез в ярославский мятеж. Командовал полковник Перхуров. Казалось, орел! А орлу сначала выщипали хвост, потом оторвали голову… Надо было жить, скрывать свое происхождение… Дослужился у большевиков до генерал-майора… Все в порядке. А тут война. Я заместитель начальника штаба армии. Немцы в Смоленске, под Киевом, немцы во всей Европе. Казалось, вот мой идеал — Адольф Гитлер! А его скоро загонят в мышеловку. Несчастный дурак!..
Орлов встал, руки по швам, спокойно, твердо возразил:
— Я вас прошу — не надо так говорить! Мы солдаты, не лакеи. Это только лакеи сплетничают про хозяев…
— Я пошутил, господин Орлов… Давайте выпьем!..
— Я пропущу, Федор Иванович, не хочу мешать коньяк с водкой. Господин Астафьев сейчас принесет.
— Дожидайся! Он у своей канарейки… Русский из Бордо… Ты с ним поаккуратнее. Большая сволочь. Мы с тобой из России, а он из Бордо… Скажи, боишься смерти? Только не ври…
— Как сказать. Боюсь.
— Спасибо! Молодец! Выпей! Ты хороший человек, Орлов. Все врут: «Не боюсь!» А все дрожат. Трусы. Знаешь, как наш шеф боится? На ночь молится. Сам видел. Крестится, крестится и все шепчет: «Господи, господи…» И я боюсь! Все будет, а меня не будет. Это ужасно. Понимаешь, вот этот стол, стулья будут существовать, а меня не будет…
Вошел Астафьев:
— Сейчас принесут.
Увидел, что Трухин совсем захмелел.
— А не пора ли нам, ваше превосходительство? Мой папа иногда говаривал: «Дорогие гости, вам хозяева не надоели?»
— Ну, где ваша канарейка? — Астафьев подал Трухину мундир:
— Идемте, Федор Иванович. Тем более что к господину Орлову скоро пожалует супруга. Алексей Иванович не видел жену много лет.
Трухин никак не мог попасть рукой в рукав.
— Сочувствую… Я тоже мою законную не видел много лет. Надоели здешние вертихвостки. Это очень приятно… После долгой разлуки.
