— Ну и что тут такого? — Лайла зевнула. — Искусствоведы всегда так пишут о художниках.
— Нет, дело не в этом… Но как-то странно. Понимаешь, я сегодня уже третий раз сталкиваюсь с этой историей.
— Что за история? — Лайла снова уткнулась в подушку.
Я объяснил:
— Утром в музее Мореплавания я видел картину, написанную этим самым Зауберманном. На ней были изображены обломки судна… Через несколько часов я брал интервью у моряков, и среди них оказался человек, который во время кораблекрушения был на том судне. И вот сейчас читаю статью об этом художнике, о котором раньше никогда не слышал.
Никакое чудо не может произвести впечатление на женщину, если она хочет спать. Лайла пробормотала в подушку:
— Ты слишком много общаешься с моряками, Эгиль. Вот и стал таким же суеверным, как они.
— А ты заговорила как все сухопутные крабы, — парировал я. — Впрочем, автор этой статьи тоже недалеко от них ушел.
Чтобы сделать такой вывод, было достаточно прочитать одну фразу: «…супрематический световой эффект дает его композициям новую пластическую объемность…» Искусствовед явно не был ясновидцем моря!
— Больше ничего любопытного об этом Зауберманне не написано. Смотри, какое у него интересное лицо!
— Хватит, давай спать! — Это был приказ.
— Сейчас…
Глаза у меня слипались. Но мне хотелось еще раз взглянуть на эту газетную фотографию… Ну и физиономия! В ней было что-то тяжелое, бычье, нижняя челюсть сильно выдавалась вперед. Зауберманн пристально смотрел на что-то прямо перед собой. Концы бровей подняты вверх, как у сатира. Глаза раскрыты так широко, что полностью обнажен белок, окружающий ирис глаза. Это были не глаза — это были две пасти, распахнувшиеся, чтобы заглотнуть свет, две изголодавшиеся по радуге глотки… Зауберманн. Колдун. Фокусник… А что там за птица летит над ним? Ведь она действительно летит… Подумать только, вечерняя газета начала печатать «живые» фотографии, вот еще одна птица…
В небе надо мной кричала чайка. Запахло водорослями. Я стоял на скале под ослепительными лучами солнца; У моих ног плескалось море.
Но здесь был кто-то еще. Кто-то шевельнулся совсем рядом. Я повернул голову и увидел его. Он стоял за мольбертом у самой воды. Зауберманн.
На нем был длинный до пят халат и островерхая шапка с какими-то странными знаками. В его взгляде, устремленном на шхеры, была магнетическая сила. Как будто он глазами раскалывал пейзаж на части.
Вот он набрал кистью краску и положил ее на холст. Снова закричала чайка. На этот раз она кричала уже с холста.
Я подошел поближе. Интересно, что за краски у него на палитре? Кобальт, индиго, сепия, умбра, слоновая кость… Но все они были более темных тонов, чем требовал пейзаж. Что же он пишет? Во всяком случае, не игру солнечных бликов на воде. На холсте был ночной пейзаж.
Он писал обломки корабля, залитые лунным светом. Маленькое судно разбилось о морскую скалу. Над обломками светила круглая луна, бежали облака.
Я сказал или, может, только подумал:
«Разве можно писать лунный пейзаж при солнечном свете?»
«Где солнечный свет?» — Он обернулся ко мне.
Выступающая вперед нижняя губа изогнулась в улыбке, концы бровей еще больше поднялись вверх. Неожиданно он показал кистью на небо:
«Смотрите!»
Я поднял глаза — темное ночное небо, яркая луна.
Я сказал или, может, только подумал:
«Но ведь только что было солнце?»
Зауберманн повел кистью в воздухе, как будто писал белый диск луны:
«У луны, молодой человек, множество тайн. Не забывайте об этом!»
Я рывком сел в кровати, газета, над которой я уснул, с шелестом упала на пол.
— Луна! — воскликнул я.
— Что у тебя там? — Лайла зашевелилась, не открывая глаз.
Я сидел глядя в пространство, сон еще стоял у меня перед глазами.
— Интересно, можно ли писать при лунном свете?
Лайла осторожно прикоснулась к моему плечу:
— Тебе что-то приснилось, Эгиль? Ложись. Надо выспаться. Ты слишком переутомляешься.
Бедная Лайла! Она считает, что я готов угробить себя на работе, и даже не подозревает, до чего я ленив на самом деле. Она видит только, что я всегда спешу, и не понимает, что я просто «лодырничаю быстрее», чем остальные.
Сна у меня как не бывало.
— Пожалуйста, собери мне утром вещи. Я еду в Вестланн. В Холмевог.
Она погладила меня по щеке.
— В Вестланн? — Лайла всегда знала, что я ненормальный, привыкла к этому и смирилась. — И что же ты там будешь делать?
— Хочу кое-что выяснить.
— А что именно?
Я снова лег и на этот раз погасил свет.
Она склонилась надо мной в темноте. Наконец-то в ней проявилось любопытство:
— Что ты собираешься там выяснять?
— Тайны луны… — пробормотал я и провалился в тот мир, откуда бодрствующие не получают ответа.
Наверное, это звучит дико, но иногда сон подсказывает человеку, что ему делать. Сны могут изменять действительность, и даже довольно часто, это факт. Между прочим, история Норвегии началась со сна, приснившегося королеве Рагнхильд, — она оторвала колючку от своего платья[33]. И сон этот определил мировую культуру.
Александр Великий несколько месяцев безуспешно осаждал город Тир, он совсем пал духом и уже хотел отказаться от своих намерений. Но тут ему приснился сатир, который танцевал на его щите. Александр призвал к себе толкователя снов Аристандра. И Аристандр растолковал его сон, разделив слово «сатир» на две части — Са и Тир, что по-гречески означало Твой Тир. Александр не снял осаду, он завоевал город, продолжил свой поход и основал эллинскую империю.
Таких амбиций после моего сна у меня не возникло, но он не давал мне покоя. Я все время думал о художнике и о солнечном свете, вдруг превратившемся в лунный. И хоть Лайла без конца сокрушенно качала головой, но рано утром мои вещи были уже собраны. Я не отказался от своего решения, хотя истолковать свой сон был не в состоянии. А может, именно поэтому? У меня был свой Тир, и мне предстояло его взять.
Утром в редакции я, чувствуя себя целеустремленным Александром Малым, составил план похода. С главным редактором я договорился очень быстро. Конечно, он нашел мой план бредовым, но раньше уже случалось, что мои сумасбродные идеи давали неплохой журналистский результат. Покачав головой, шеф уступил любопытству и одобрил мою поездку.
В дверь постучали, это был Атле Скоддланд. Утром я позвонил ему и попросил прийти в редакцию с вещами — возможно, нам придется совершить небольшое путешествие. И тем не менее я удивился, увидев его с чемоданом.
Я сказал ему, что хочу поехать в Холмевог, чтобы раскрыть тайну кораблекрушения «Арго». Моя газета тоже заинтересовалась этим делом. Не составит ли он мне компанию?
Мне пришлось его уговаривать. Он долго ерзал на стуле. Ему больше улыбалось вернуться домой и распаковать вещи. Он не бывал в Холмевоге с тех пор, как там довели до смерти его отца.
— Но ведь, раскрыв это дело, мы реабилитируем вашего отца.
— Каким образом? — Он оторвал глаза от пола.
— Снимем с него обвинение в некомпетентности. Помогите мне. Ведь вы там все знаете, и окрестности, и людей.
Его широкоскулое лицо все еще выражало недоверие: какой мне резон добиваться оправдания человека, которого я не знал, лоцмана, отстраненного от работы и уже давно умершего? Что мною движет?
Я выложил карты на стол. Рассказал, что пережил вчера и какой мне приснился сон. Объяснил, что обладаю одним даром — умением задавать вопросы. Потому и стал журналистом. В Холмевоге я намерен задавать вопросы, пока не получу ответа. За одни сутки эта загадка трижды коснулась меня при дневном свете и один раз во сне. И не дает мне покоя.
В каждом моряке живет Одиссей. И он охотно поддержит любого, если поймет, что тем движет не рассудочный практицизм, а честная и безумная любовь к приключениям.
Глаза у Скоддланда широко раскрылись и наконец встретились с моими. На замкнутом лице появилось подобие улыбки.
— Я еду с вами!
— Прекрасно! Поезд идет через сорок пять минут.
Я заказал срочный разговор с пансионом в Холмевоге. Потом встал и протянул ему руку.
— Давай перейдем на «ты». Меня зовут Эгиль.
— Атле. — Он протянул мне огромную ладонь — я как будто пожал лапу белому медведю.
* * *
Целый день мы ехали в поезде и любовались в окно суровым прибрежным ландшафтом Вестланна. До Холмевога было уже близко.
Я заставил Скоддланда рассказать о себе, о Холмевоге и его жителях. В этом романе было много мрачных глав. Рассказ Скоддланда объяснил мне то, что сперва вызвало мое удивление: он совершенно избавился от своего вестланнского диалекта. Ему было неприятно говорить на языке, на котором говорят в аду.
