Джослин Джексон
Три пятнадцать
Посвящается Анджеле и Дженни, живущим на краю света
Joshilyn Jackson
A Grown-up Kind of Pretty
Это издание осуществлено с согласия Grand Central Publishing, New York, USA и при любезном содействии Литературного агентства Эндрю Нюрнберга.
Перевод с английского А. Ахмеровой
© Joshilyn Jackson, A Grown-up Kind of Pretty, 2012
© Алла Ахмерова, перевод, 2012
© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2012
Моя дочь Лиза спрятала свое бедное сердце в серебряный ларец и закопала на заднем дворе под ивой. Вернее, рядом с ней. Корни у ивы длинные, разветвленные, поэтому пришлось копать чуть в стороне, там, где они уходили вглубь. Корни змеились взад-вперед, переплетались, помогая Лизе замести следы.
Глупость несусветная! В Миссисипи под землей ничего не спрячешь. Почва здесь влажная, плодородная: зимой похоронишь – по весне проклюнется. Пролетели годы, и Лизино сердечко, разбитое и холодное, проросло клубком тайн, которые испортили бы нам жизнь и отняли бы Мози, Лизину дочку. Однако упрекнуть Лизу язык не поворачивается: она была молода, обижена и хотела как лучше.
В конце концов, выкопала-то сердце я, идиотка чертова!
Головой надо было думать: мне исполнялось сорок пять, значит, на дворе лихой год. Каждые пятнадцать лет Господь небрежно поддевает нас перстом, и мы беспомощными пылинками улетаем во мрак. Едва на смену декабрю пришел январь, я поняла: мою семью снова будут терзать десять казней египетских.
Вообще-то я стараюсь не быть слишком суеверной – черных кошек люблю, за годным пирогом пройду под любой лестницей, – но семейное проклятие в виде числа пятнадцать никак не объяснишь.
В пятнадцать я родила Лизу, пятнадцать лет спустя у Лизы родилась дочь. Такое не проморгаешь. Мы с Лизой – правда, каждая по-своему – готовились к этому году с тех пор, как четырехлетняя Мози стала играть в парке с одним и тем же пухленьким белобрысым мальчишкой. Я не жалела денег на органическое молоко – слыхала, что в обычном есть гормоны, от которых девочки зреют как на дрожжах. Мол, ранние месячные именно от них. Лиза работала в ночную смену, я в дневную, и мы всегда знали, где и с кем Мози. Лиза ревностно следила, чтобы Мози не ступила на скользкую дорожку. Как это случается, ей известно не понаслышке. В исследовании скользких дорожек юная Лиза была Магелланом. А уж какая упрямица – не своротишь ее на путь истинный.
Помню, взяла двухлетнюю Лизу на пляж. Она, конечно, не помнила, что годом раньше уже видела океан, и смотрела на него как впервые. Лиза сидела у моего полотенца – от памперсов пухлая попка казалась еще пухлее, – лепила куличики и завороженно глазела на голубовато-зеленую воду. Никогда такого не бывало, чтоб Лиза так долго сидела спокойно. Через пару часов я собрала вещи и сказала, что нам пора. Лиза тут же сделала упрямое лицо и, поднявшись, широко расставила толстые ножки, мол, к битве готова.
– Хочу! – заявила она.
– Что хочешь, Кроха? – спросила я, и она показала пальчиком на волны.
Что ты будешь делать? Я рассмеялась. В ответ Лиза вкопалась ногами в песок, а лицо ее предрекало мне ожесточенные препирательства и адские вопли. Крыть мне было нечем.
– У нас же скоро полдник, да, Кроха? – прокурлыкала я, пытаясь ее отвлечь. – Дома ждут крекеры, рыбки со вкусом пиццы!
Лиза на это не купилась.
– Хочу!
Она требовала, чтобы я сложила в сумку океан, песок, голубое небо и полсотни чаек с пеликанами и отнесла все к ней в комнату. Зубы стиснула – сама непреклонность. Я поглядела на нее и заранее устала от предстоящей стычки. Лиза готова была стоять до победного, до любого победного, а я нет.
Я сказала ей – бери, дескать, твое. Я подарила ребенку Мексиканский залив, ни много ни мало, взяла ее на руки, и мы стали смотреть на ее океан. Через минуту я повернулась к нему спиной, но Лиза заерзала: ей хотелось видеть воду. Дочка прижалась щекой к моей груди, и я качала ее в такт набегающим на берег волнам, пока она не заснула. Вода заметно прибыла, словно сам океан хотел угодить Лизе и залезть в мою пляжную сумку.
Некоторые считают, Лиза дикая и своенравная, потому что папы у нее нет вообще, а мама ее родила, когда сама еще была малолетняя идиотка. Может, они и правы. Лиза действительно вила из меня веревки, но сейчас я взрослая женщина, и никто не скажет, что я плохо воспитала внучку. Мози вообще была душкой, пока не грянул лихой год.
С первой минуты января и до июня я не сводила глаз с горизонта, высматривая надвигающуюся беду, и все равно оказалась не готова. Поди ж ты: не туда смотрела. Глянуть под ноги я не догадалась, не подозревала, что мы столько лет жили на ползучей трещине в земле.
Летом у Лизы случился инсульт, и я решила: вот она, беда. Если потерять почти все, что было моей дочерью, самому Господу хватит на прокорм и чтоб заткнуться. Чего ж ему недостало-то?
Я стала копать глубже. То, что выкопала, бросило Лизу на растерзание демонам прошлого, утащило Мози в такие дебри, что мне б вовек ее не найти, а меня привело сюда, под стеклянную стену переговорной-аквариума, забитого юристами и их книгами. Ни один из них не был на моей стороне. Всего-то и было у меня – я сама, одноразовый стаканчик да моя правда. Правда юристам была до лампочки, так что оставались только я и стаканчик.
Слово «надзор» никогда мне не казалось мерзким. Оно означало, что полиция приглядывает за хулиганами, чтоб на улицах был порядок, а в темных закоулках покой. А теперь меня этим словом травят, вдруг оно обернулось безобразием. Теперь оно означает, что эта хладнокровная банда пришла за Мози.
Я и сама могла бы обзавестись адвокатом, подав объявление в газету: «Срочно требуется адвокат. Основные требования – любовь к долгим пешим прогулкам, бесплатному труду и проигранным делам». Думается, таких пруд пруди; у них контора между Русальей Бухтой и Лесом Единорогов.
Я очень жалела, что не взяла с собой Лоренса. Он, как говорят копы, родился с жетоном в кармане, и наверняка способен приструнить любого юриста. Будь он рядом, не я бы помалкивала, а они. Будь он рядом, он держал бы меня за руку. Будь он рядом… Я знаю, что сказал бы Лоренс, будь он рядом. Что я должна выменять, уступить, пожертвовать чем угодно, но Мози не отдавать.
Я лучше всех на свете знаю, чем он поступался ради своих мальчишек, – например, мной. Лоренс понизил бы свой рокочущий голос до шепота и велел бы бороться за Мози, потому что он-то знал, как я сражалась за Лизу. Но мне виднее. Его рядом не было, когда я залетела. Я тогда никому ни гугу. Перепугалась тогда настолько, что и родителям-то сказала уже на пятом месяце. Однажды за ужином мама глянула на меня искоса и велела отказаться от десерта. Мол, в последнее время я ем за троих, а такой живот девушку не красит. Тогда я и выложила свою тайну.
На следующий же день меня повезли в другой город к странному доктору. Родители выбрали акушера с еврейской фамилией, полагая, что тот – за аборты. Когда он осматривал меня, в кабинете сидела лишь мама, а папа вошел потом. Родителей интересовал «самый разумный вариант», и все прекрасно понимали, о чем речь. Я сидела в одной сорочке, крепко обнимала нерожденную Лизу. Разглядывала свои босые ноги и молчала. Пусть мама с папой вопросы задают.
Как же родители просчитались с доктором! Строгим, возмущенным голосом он спросил, известно ли им, на каком я месяце. Показал фотографию пятимесячного плода, а тот уже пинается, глазки зажмурены, а вокруг все водянисто-черное. «Сейчас речь уже не об отторжении бластулы, – мрачно, как скорбящий Христос, проговорил доктор. – Если она решит прервать беременность, везите ее в Луизиану. В Новом Орлеане с таким дела имеют». Судя по тону, доктор считал Новый Орлеан логовом нечестивых детоубийц. В общем, он хорошенько накрутил хвосты моим баптистам родителям.
Бороться не пришлось: меня отвезли домой. Месяцем раньше все закончилось бы абортом вне зависимости от моего желания. Но позади была уже половина беременности, и я без памяти влюбилась в Лизу.
Лиза вовсю шевелилась – точнее не скажешь. Сновала внутри меня креветкой. Такой я ее себе и представляла. Но не как настоящую, таких я себе заказала как-то, они просто белесые, крапчатые рачки – не больше точки, такие малюсенькие. Один из моих рачков вымахал до размера булавочной головки, сожрал своих братьев-сестер, и такой он был раздутый и гадкий, что я его, упыря старого, смыла в унитаз. Лизу я представляла мультяшной креветкой из рекламных роликов, улыбчивой и в короне. Знай я тогда ее характер, представляла бы креветку с пылающим мечом.
Однако сегодня моя Лиза ни с кем сражаться не может. Сегодня у нее другие заботы – заново научиться говорить и ходить по комнате без ходунков. В общем, рассчитывать я могу лишь на себя.
Хладноглазая женщина, сидевшая в центре переговорной, глянула на меня сквозь стеклянную стену.
Она была вся в белом, и с каждого боку у нее сидело по мужику, оба в темных костюмах с иголочки. Троица смахивала на зловредное мороженое в вафлях, трупно-ледяное, которое только и ждет, чтоб я вошла и заговорила. Неподалеку от них на столе стоял графин из граненого хрусталя и три одинаковых, запотевших ото льда стакана, каждый на аккуратнейшей подставке, чтобы полировку темно-вишневого стола не испортить. Мой одноразовый стаканчик, сухой, как спичка, лежал в сумке.
