Посвящается Генри, моей маленькой жемчужине
Kate Morton
THE LAKE HOUSE
Copyright © Kate Morton, 2015. First published in the English language by Allen & Unwin, Sydney, Australia, 2015
© Метлицкая И., перевод на русский язык, 2016
© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2016
Корнуолл, август 1933 г.
Дождь усилился, и грязь заляпала подол платья. Потом его надо будет спрятать, и никто не узнает, что она выходила из дома.
Луну затянули тучи (повезло, хотя и незаслуженно!); яму она выкопала заранее, но только сейчас, под покровом тьмы, можно было закончить начатое дело. Дождь рябил поверхность воды, неутомимо барабанил по земле. Неподалеку кто-то с шумом пронесся по зарослям папоротника, но она не остановилась, даже не вздрогнула. Всю свою жизнь она бродила по этому лесу и знала его наизусть.
Едва это случилось, она хотела признаться; наверное, и следовало бы, однако шанс упущен, сейчас уже поздно. Слишком много всего произошло: поисковые партии, полиция, статьи в газетах с просьбой сообщить любые сведения… Теперь никому не скажешь, ничего не исправишь, и прощения ждать не стоит. Можно только избавиться от улик.
Вот она и добралась до места. Сумка с коробкой оказалась неожиданно тяжелой, и она с облегчением поставила ее на землю. Присев на корточки, отодвинула маскирующие яму побеги папоротника. В нос ударил резкий запах размокшей почвы, лесных мышей, грибов и гнили. Однажды отец сказал ей, что немало поколений ходили по этому лесу и теперь покоятся глубоко под толщей земли. Ему нравилось так думать. Отца радовала преемственность в природе, и он искренне верил, что неизменность прошлого способна заглушить горечь невзгод в настоящем. Что ж, отчасти, может, и правда, только не в этот раз. И не этой беды.
Она опустила сумку в яму и забросала землей, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Слезы – непозволительная слабость, тем более здесь и сейчас. Она разровняла землю ладонями, утрамбовала, а потом утаптывала ботинками, пока не запыхалась.
Все. Дело сделано.
Внезапно мелькнула мысль, что надо бы сказать пару слов перед тем, как покинуть это уединенное место. Что-нибудь о смерти невинных, о чувстве вины, которое остается навсегда… Но она промолчала, устыдившись своего порыва.
Она торопливо вернулась назад через лес, стараясь не приближаться к лодочному сараю со всеми его воспоминаниями. Уже рассветало, когда она добралась до дома, дождь почти утих. У берегов озера плескалась вода; последний соловей выводил прощальную трель. Просыпались камышники и славки, вдали раздавалось лошадиное ржание. Тогда она еще не знала, что никогда не избавится от этих звуков, они будут повсюду ее преследовать, вторгаться в сны и кошмары, напоминая о содеянном.
Корнуолл, 23 июня 1933 г.
Лучший вид на озеро открывался из Пурпурной комнаты, но Элис решила, что сойдет и окно ванной. Хотя мистер Ллевелин все еще сидел у ручья за мольбертом, обычно он заканчивал рано и шел отдыхать, а ей вовсе не хотелось с ним столкнуться. Старик, конечно, безобидный и все же чудаковатый и прилипчивый, особенно в последнее время. Вдруг, обнаружив ее в своей комнате, он все неправильно поймет? Элис поморщилась. В детстве она его обожала и он ее тоже. Сейчас, когда ей уже шестнадцать, странно вспоминать его истории, восхитительные рисунки, которые Элис бережно хранила, и ощущение чуда, которое, как песня, сопровождало мистера Ллевелина. Впрочем, до ванной ближе, чем до Пурпурной комнаты, и некогда бегать туда-сюда по ступенькам: мама вот-вот поймет, что в комнатах первого этажа нет цветов. Пока стайка служанок, размахивая полировочными тряпками, усердно наводила порядок в зале, Элис проскользнула в дверь и поспешила к окну.
Где же он? Желудок болезненно сжался, азарт вмиг сменился отчаянием. Стекло нагрелось под ладонями, пока Элис обводила взглядом картину внизу: алые и кремовые розы, лепестки блестят, как начищенные; бесценные персики льнут к стене крытого сада; длинное серебристое озеро сверкает под утренним солнцем. Поместье убрали, украсили и довели почти до невыносимого совершенства, тем не менее повсюду царила суета.
Нанятые музыканты расставляли позолоченные стулья на временной эстраде, фургоны поставщиков по очереди вздымали пыль на подъездной аллее, теплый летний ветерок раздувал полотнище наполовину установленного шатра. Единственным островком спокойствия среди всеобщей суматохи была бабуля Дешиль, маленькая и сгорбленная; погрузившись в туман воспоминаний, она сидела на чугунной садовой скамейке у библиотеки и не обращала ни малейшего внимания на то, как вокруг нее развешивают на деревьях круглые стеклянные фонари.
Вдруг у Элис перехватило дыхание.
Вон же он!
Невольная улыбка расплылась по ее лицу. Какой восторг, какая искрящаяся радость разглядеть на островке посреди озера его с огромным бревном на плече! Повинуясь порыву, Элис помахала рукой. Глупо, конечно, он даже не смотрел в сторону дома. А если бы и смотрел, то не помахал бы в ответ. Они оба понимали, что надо проявлять осторожность.
Элис рассеянно затеребила прядь волос, вечно выбивающуюся над ухом. Ей нравилось вот так, тайком, наблюдать за молодым человеком. В эти минуты Элис ощущала свою силу, не то что с ним рядом, когда она приносила ему в сад лимонад, или когда ухитрялась улизнуть из дома, чтобы неожиданно наведаться в отдаленные уголки поместья, где он работал, или когда он расспрашивал о книге, семье и делах, а она рассказывала ему истории, смешила и старалась не утонуть в глубине зеленых с золотистыми крапинками глаз.
Под ее взглядом он наклонился, замер, удерживая на плече тяжелое бревно, потом осторожно положил его поверх остальных. Хорошо, что он сильный!.. В глубине души Элис чувствовала, как это важно, хотя и не знала почему. Щеки у нее горели, она раскраснелась.
Элис Эдевейн доводилось общаться с молодыми людьми. Правда, не часто – ее родители вели довольно замкнутый образ жизни, предпочитая общество друг друга, и только раз в году, в канун Иванова дня, традиционно устраивали грандиозный праздник. Тем не менее порой Элис украдкой обменивалась парой слов с деревенскими парнями или сыновьями арендаторов, когда те, сняв шапки и опустив глаза, ходили за своими отцами по поместью. Однако сейчас… сейчас было совершенно по-другому, и каким бы ошеломительным или ужасно похожим на сантименты старшей сестры Деборы ни казалось это чувство, оно существовало, и все тут.
Его звали Бенджамин Мунро. Элис беззвучно произнесла имя по слогам. Бенджамин Джеймс Мунро, двадцати шести лет, до недавнего времени жил в Лондоне. Родственников не осталось, трудяга, не склонен к пустой болтовне. Родился в Суссексе в семье археологов, вырос в Юго-Восточной Азии. Любит зеленый чай, запах жасмина и знойные дни, которые заканчиваются грозой.
Ничего этого он ей не рассказывал. Он не из тех, кто любит разглагольствовать о себе и своих достижениях, как будто девушка – всего лишь хорошенькое личико и пара жадно внимающих ушей. Нет, Элис вслушивалась, наблюдала и по крупицам собирала информацию, а как только представилась возможность, пробралась в кладовую, чтобы взглянуть на расчетную книжку главного садовника. Элис всегда считала себя неплохой сыщицей и, конечно же, обнаружила за аккуратными записями мистера Харриса о посадках подколотое письмо от Бенджамина Мунро с просьбой принять его на работу. Коротенькое послание, написанное почерком, который вряд ли понравился бы маме, но Элис прочитала письмо целиком, запоминая особо важные куски и восхищаясь тем, как слова придают глубину и цвет придуманному ею образу, что хранился в тайне ото всех, словно засушенный между страницами цветок. Вроде того, что Бенджамин подарил ей в прошлом месяце. «Смотри, Элис, первая гардения в этом году». Хрупкий стебель зеленел на широкой, сильной ладони.
Элис улыбнулась воспоминанию и сунула руку в карман, чтобы погладить гладкую обложку записной книжки в кожаном переплете. Привычка с детства, которая выводила из себя маму с тех пор, как на восьмой день рождения Элис получила свою первую записную книжку. Как же она любила ту светло-коричневую книжицу! Здорово, что папа выбрал такой подарок. По словам отца, он тоже вел дневник, и Элис оценила серьезность, с которой он ей об этом сказал. Под присмотром мамы она медленно вывела свое полное имя – Элис Сесилия Эдевейн – по тонкой бледно-коричневой линии на фронтисписе и сразу же почувствовала себя более реальным человеком, чем раньше.
Маме не нравилась ее привычка то и дело трогать спрятанную в кармане книжку, потому что это выглядело так, словно Элис «вертится, замышляя какую-то шалость». Впрочем, сама Элис была ничуть не против подобной характеристики. Мамино недовольство послужило приятным бонусом, Элис продолжала бы касаться своей записной книжки, даже если бы это действие не вызывало легкую тень на прекрасном лице Элеонор Эдевейн. Записная книжка стала для Элис пробным камнем, постоянным напоминанием, кто она есть на самом деле. А еще близким другом, хранилищем секретов и, соответственно, досье на Бена Мунро.
