– Нэт…
– Иди к нему, – это было последнее, что сказал Томпсон.
И она пошла. Для нее так и осталось тайной, ждал ли Чарли ее у окна. Однако дверь он открыл тотчас же, стоило ей в нее постучать, из чего Индия сделала вывод, что, наверное, все-таки ждал. И наверняка отметил для себя краткость ее прощания с Нэтом. Их поцелуй. Остальное осталось ему неведомо, и Эллиот не собиралась ничего ему рассказывать.
Когда Алистер позвонил ему, Чарльз уже лег спать. Увы, этой ночью ни ему, ни его бывшей жене поспать не дали. Индия настояла, чтобы он хотя бы попытался уснуть, и даже пошла вместе с ним в спальню, чтобы убедиться, что он ляжет в постель. Сама она легла с ним рядом, но не под одеяло, а сверху и не раздеваясь. Это для того, сказала она себе, чтобы Голдейкер не заблуждался на тот счет, что она приехала к нему исключительно как друг, поддержавший друга в ужасный момент его жизни. Она поступила так, отлично понимая, что это бесполезный жест, особенно в том, что касалось Нэта. В словах ее любимого – что греха таить! – была суровая правда. Чарли всегда, что бы ни случилось, останется где-то на периферии ее жизни.
Она не позволила бывшему супругу говорить, хотя и знала, что ему хочется выговориться. Когда же он попытался это сделать, женщина прошептала:
– Потом, постарайся уснуть, – и погладила его по голове.
Что толку говорить, если сказать практически нечего? В данный момент ему было мало что известно о том, что происходит в Дорсете. Так не лучше ли было подождать, когда ситуация прояснится, и лишь потом попытаться в нее вникнуть?
Где-то в половине седьмого Чарли наконец уснул, и Индия соскользнула с кровати. Оставив его, она перешла в гостиную, где прилегла на диван. Ей тотчас вспомнились слова Голдейкера, что тот неудобен для сна. А ведь он был прав! Диван оказался жестким, как доска. Но даже будь он мягким, как пух, Эллиот все равно вряд ли бы удалось уснуть. Она провела несколько часов в безуспешных попытках это сделать.
В конце концов, поняв, что бесполезно даже пробовать, она спустила ноги на пол. Сев, решила позвонить в клинику и сообщить, что сегодня, а возможно, даже и завтра ее на работе не будет. Несчастье в семье, пояснила она. Нельзя ли перенести ее пациентов на другие дни? Судя по всему, ей придется на пару дней уехать, однако она сообщит о себе при первой же возможности.
Слова про то, что ей нужно будет уехать, вырвались у нее сами собой. С другой стороны, Чарли наверняка захочет съездить в Дорсет – расспросить Алистера о подробностях происшедшего, поговорить с матерью, попытаться разобраться в ее признании. Ему также захочется помочь родителям, потому что после признания матери наверняка возникнут какие-то дела.
Эллиот одолевали вопросы. Состоится ли суд, как предполагал Нэт? Или же это будет формальное слушание дела, в конце которого огласят приговор? «Что бывает, когда кто-то сознался, и почему мне об этом ничего не известно?» – спрашивала она себя и не находила ответов на мучившие ее вопросы.
В ее голове был туман. Женщина сама не заметила, как переместилась к окну, выходившему на Лейден-стрит. Кто знает, подумала она, может, если у нее перед глазами будет что-то другое, кроме этой квартиры, она вспомнит какие-то факты, на которые раньше не обращала внимания, и это даст ей пищу для размышлений? Когда же этого не произошло, она решила, что уж чашка крепкого кофе поможет ей наверняка. И она отправилась за ней в кухню.
Увы, там оказалась лишь банка растворимого кофе. Но, как говорится, на безрыбье…
Поставив кипятиться чайник, Индия открыла холодильник в поисках молока. Есть с утра не хотелось, но она решила, что перекусить не помешает. Кстати, как и Чарли, когда тот встанет, тоже. Нет, конечно, он будет весь на нервах, но, если его не накормить, он, того и гляди, вообще свалится.
По части еды в холодильнике было не густо. Вскрытая упаковка сыра, одно яйцо, сиротливо сидевшее в ячейке упаковки, предназначенной для шести, несколько хот-догов, специи, увядшие брокколи, еще более жалкий сельдерей, морковка, давно испортившаяся и даже не вскрытая упаковка зеленого салата и наполовину использованная коробка маргарина.
Ситуация в морозилке была ничуть не лучше: замороженные кеджери[20], вафли, лед и упаковка куриных грудок, отрастивших бороды из инея.
В шкафчиках нашлись печеные бобы, лапша быстрого приготовления, буханка хлеба и целая упаковка рисовых крекеров. Да, еще были бутылки с маслом и уксусом плюс набор специй. И всё. Пожалуй, есть смысл составить список покупок, решила Индия.
Как только закипел чайник, она сделала себе чашку кофе, добавила сахара и молока, после чего отнесла ее на стол в столовой. В сумке у нее имелась ручка, а вот бумаги не нашлось, и она была вынуждена вернуться в кухню. Ей подойдет любой клочок: обратная сторона конверта, рекламная листовка из тех, что бросают в почтовые ящики или суют в руки на улице… Увы, Чарли был патологически аккуратен. Ничего не найдя, Эллиот вернулась в гостиную.
Ее взгляд упал на старые, с загнутыми уголками страниц блокноты. Поставленные вертикально, они соседствовали с альбомами по искусству, которые ее бывший муж пристрастился покупать с тех пор, как она от него ушла. Всего блокнотов было четыре. Индия выбрала тот, что стоял ближе всего к альбомам, задававшим всему вертикальное положение. В нем наверняка должна была найтись чистая страница, которую можно вырвать. Наугад открыв его, она убедилась, что так оно и есть.
На всякий случай – вдруг здесь есть что-то важное для Чарльза по работе? – женщина быстро пролистала страницы к началу. Внезапно она поняла: блокнот в ее руках принадлежит вовсе не Чарли. Там были наброски садовой планировки, рисунки куртин, газонов, беседок, скамеек, а также пояснения к ним, однозначно свидетельствовавшие о том, что это блокнот Уилла.
Эллиот с грустью быстро перелистала страницы. Как же хороши его рисунки! У парня был несомненный талант. И как же несправедливо было со стороны злодейки-судьбы лишить его возможности сполна реализовать свои задатки!
Странно, но ближе к середине блокнота рисунки почти исчезли, а им на смену пришли записи. Прочтя первую, Индия поняла, что с этого момента Уилл использовал блокнот как своего рода дневник. Дат при каждой записи не было, однако изменения в цвете чернил наводили на мысль, что сделаны они были в разное время. Кстати, многие записи перемежались рисунками садовых украшений. Всего их было около двух десятков, причем почерк с каждым разом становился все более неразборчивым.
Женщина начала читать.
«Зря я не прислушался к Лили. Здесь приступы даже хуже, чем в Лондоне. Я хочу уехать отсюда, но не могу. Неужели? Но если это так, то какова причина, черт побери?»
Индия нахмурилась. Уилл считал, что его девушка права, что наводило на мысль, что речь идет о его бегстве из Лондона в Дорсет. Ей было известно, что Лили была против этой идеи. Но если там приступы были даже еще хуже, как он говорил… Она продолжила чтение.
«Тот день в Лондоне, когда они с Алистером приехали – я должен был сразу же догадаться. Тогда меня снова прорвало, причем по-страшному, и любые усилия были бессильны остановить этот поток, пока она не помогла мне это сделать, и в тот момент, в ту же секунду я понял, что произойдет, если я вернусь, но я все равно позволил ей это сделать, причем я не могу утверждать, что из-за своего состояния я не мог ее остановить, ведь мне как-никак уже не шесть лет. Она говорит, мол, не бери в голову, главное, что это помогает, потому что мне хочется одного – помочь тебе, потому что матери всегда помогают своим детям. Я же этого не хочу, я даже не испытываю никакого удовольствия, и все же».
Поверх последующих слов было написано что-то еще, отчего прочитать, что там говорилось, было невозможно.
И все же слово «удовольствие» заставило Индию задуматься, равно как и фраза «Она помогла мне». От их сочетания по коже забегали мурашки.
Эллиот пролистала чуть вперед, и внезапно ее глаз выхватил фразу: «Она сосет меня». Время тотчас же как будто остановилось.
«Боже, пусть она оставит меня в покое, когда мне не хочется, чтобы она оставила меня в покое, и я хочу вырезать из собственной головы мозги. Оно помогает, ты же видишь, что оно помогает, когда у тебя в последний раз был приступ, спрашивает она, и я знаю, что это правда. Оно действительно останавливает приступ, тем более если нет другого способа это сделать, потому что в последнее время мне начало хотеться самого худшего…»
И снова какие-то каракули поверх записи, половина страницы оторвана, тупой карандаш пытается писать самым неудобочитаемым почерком, за исключением одной фразы:
«Я должен был с самого начала понять, что так и будет».
И чуть ниже:
«Я знал, что мы к этому вернемся. Я запираю дверь, но, когда приступ случился за ужином, я убежал, но мне стало еще хуже, и она сказала: «Не делай этого сам, когда я могу помочь тебе, давай я помогу тебе, я делаю это лишь потому, что люблю тебя», и в тот день все было, как в Лондоне, и я попытался сказать, какая разница, что это делает родная мать, главное, это помогает, и всегда помогало, только теперь она говорит мне… говорит, я должна признаться тебе, прости меня, мой дорогой мальчик, но мне нравится чувствовать тебя внутри себя…»
