Роберт – американец и недавно выучился на психоаналитика. Не могу представить себя в качестве его пациентки. Он слишком искренний. Любит нравиться людям и не сможет, по-моему, достичь той степени равнодушия, которая нужна выдающемуся специалисту. В профессию он пришел поздно. По его словам, возраст для психоаналитика – преимущество. Чем старше, тем лучше. Можно работать хоть в восемьдесят лет. Он и не представляет, как больно мне было это слышать. Кожа у него с оспинами, губы полные. В первую очередь замечаешь его глаза – карие, с густыми, как у ребенка, ресницами. Роберт всегда старается меня разговорить, хотя и не напрямую. Он редко задает прямые вопросы. Нет, он скажет, например: «Когда я упомянул о смерти своего отца, ты загрустила». И ждет, пока я нарушу повисшее в воздухе напряженное молчание. Ждет от меня откровений, а я молчу. В самом начале наших отношений, раздосадованный моей скрытностью, он спросил, не подвергалась ли я психоанализу.
– Нет, а что?
– Ты всегда слушаешь с таким видом, словно пытаешься интерпретировать мои слова.
– Все так делают. Отфильтровывают информацию, разве нет?
– Так делают люди, которые долго подвергались психоанализу и привыкли все интерпретировать, словно наши переживания – это код, и его нужно расшифровать.
– Никогда не ходила к психоаналитику.
Я сказала неправду. Когда моя депрессия стала невыносимой, я вышла на очень известного психоаналитика Арво Талвела. К нему записывались на два года вперед, и с улицы попасть на прием было нереально. Я ему написала в конфиденциальном порядке, объяснила свое положение, и он сразу согласился меня принять – позвал к себе в клинику в центре Хельсинки. Похоже, слава имеет некоторые преимущества. Когда я пришла, он открыл дверь и жестом пригласил меня войти. Лицо у него было умное и безжалостное. Серые глаза внимательно меня изучали.
– Пожалуйста, садитесь, Хейя.
Я оглядела комнату: большие красивые окна, книги от пола до потолка, дорогой ковер и кушетка, у изголовья – стул.
– Значит, вы не уложите меня на кушетку? – воинственно спросила я.
– У меня люди ложатся на кушетку, когда сами захотят.
– Я – никогда не захочу!
Стоя посреди комнаты, я смотрела на прекрасную вазу голубого стекла. Доктор проследил за моим взглядом и понял, до чего мне хочется взять ее и стукнуть об пол, чтобы она разлетелась вдребезги. Мною владела ярость.
Мы сражались несколько месяцев, а потом я его полюбила. Это было не то, что психоаналитики называют переносом; это была любовь.
* * *
В Великую пятницу Роберт купил нам билеты на «Страсти по Матфею» в церковь Святого Георгия на Ганновер-сквер. Он заехал за мной и отвез в церковь. У дверей собралась очередь. Английский средний класс: сплошные чиновники, библиотекари и присяжные поверенные. Мы были чуть ли не самыми молодыми.
Двери распахнулись, и Роберт повел меня к отгороженным местам на галерее. Кресла показались мне не слишком удобными, а ведь оратория длится около трех часов. Музыканты настраивали инструменты; затем шум стих, и появился почтенный седовласый каноник, следом за ним шел дирижер.
Каноник поднялся на кафедру и попросил всех выключить телефоны и не аплодировать, потому что это не только представление, но и церковная служба. Сев, он почти скрылся за высокими резными стенками кафедры. Тяжелая черная риза с золотым шитьем будто прижимала его к земле.
Сквозь прозрачные стекла высоких сводчатых окон лился солнечный свет. Я любовалась тенями от оконных переплетов, ползущими по каменным аркам. Исполнитель партии Христа был великолепен. Голос – незабываемый. А вот сопрано мне показалось резковатым.
Через два часа был перерыв, и я с радостью поднялась. Мы пошли в машину Роберта, и он достал сэндвичи с лососем, шампанское и два бокала. Откупорил бутылку, налил мне.
– Ты обо всем позаботился, – сказала я. – Спасибо. А ты веришь во все это?
– Ты о чем?
– О воскресении, о спасении, загробной жизни.
Он жевал сэндвич.
– Не верю. Религия – свидетельство человеческого тщеславия.
– Тщеславия?
– Мы не в силах понять всего, а абсолютная уверенность предстоящей смерти не дает нам чувствовать себя царями мироздания.
– То есть смерть – великий уравнитель?
– Великий усмиритель.
– Меня это не усмиряет.
– Тот, кого ты любила, умер? – спросил он ласково, но глаза блеснули любопытством.
– Двоюродная бабушка, давным-давно.
– Ты ее очень любила?
– Да, любила. Таня была удивительная. Она была прекрасной певицей.
Он кивнул, ожидая новых подробностей. Я смотрела в окно.
– Она исполняла эту арию и пользовалась большим успехом. Таня говорила, что у меня тоже хороший голос, и обещала научить петь. Она всегда была со мной терпелива…
– Так она умерла довольно молодой?
– Да, совсем еще молодой.
Вторая часть длилась дольше, чем я ожидала. Перед продолжением оратории каноник произнес великопятничную проповедь. Удивительно, что Роберту нравится такая музыка. Я-то с детства много просиживала на больших музыкальных представлениях. Слышала однажды и Танино исполнение – она очень красиво пела в этой оратории. Я не ожидала, что Роберту так сильно понравится. Наконец прозвучали последние слова.
Каноник попросил нас встать и спеть гимн, и на этом все кончилось. У выхода я взяла Роберта под руку. Похоже, ему это доставило удовольствие. Мы двинулись вниз по каменным ступеням навстречу вечерней прохладе.
Май
Я на работе уже три недели. Устаю смертельно; такое впечатление, будто мир отгородился от меня какой-то оболочкой – мягкой и плотной, и мне никак ее не преодолеть. Я как-то читала статью про одну энергичную даму из Нью-Йорка, которая через две недели после рождения первенца вышла на работу и просто из кожи лезла, побивая все рекорды производительности. Неужели такое бывает?
Почему я вообще пошла на повышение? Потому что наш журнал – самое престижное в Британии издание об архитектуре, и потому что Филип Парр пригласил меня домой и дал понять, что если я согласна, должность практически за мной. Только, я уверена, он представлял меня той, прежней Кэти. Я тогда сказала себе – ты об этом столько лет мечтала, если не воспользуешься шансом, будешь потом жалеть. Я даже не подумала, как трудно работать на всю катушку, когда у тебя маленький ребенок.
Кое-как я протянула день в редакции. Вечером, когда Билли уснул, я клевала носом над супом и салатом, Маркус сказал:
– Иди ложись, ты еле живая. Я сам уберу.
Благодарная, я вытянулась на нашей огромной кровати, радуясь перспективе наконец отключиться… и проспала часов пять с половиной – самый долгий непрерывный сон за последние месяцы. Не знаю, почему я проснулась. Маркус лежал спиной ко мне и крепко спал. Я обняла его. Грудь у него поросла шелковистыми волосками, живот – совершенно плоский. Маркус пошевелился, но не проснулся. Электронные часы показывали два пятьдесят семь. Я встала и пошла проверить Билли. Несколько дней назад мы устроили его в отдельной комнате, и я все никак не привыкну. Комнатка уютная, самая светлая в квартире.
Мы живем неподалеку от Бейкер-стрит, в доме постройки тридцатых годов. Такой старомодный дом, с длинными коридорами на площадках, в комнатах полно лишних углов, и, хотя потолки довольно высокие, квартира не слишком светлая, кто-то, пожалуй, сказал бы – мрачная. Никак не соответствует представлениям современных архитекторов о жилище нового типа. Тетя Дженни, сестра моего отца, прожила здесь лет двадцать, а потом уехала в Корнуолл и передала мне аренду и бо́льшую часть мебели. Она мне этим очень помогла, можно сказать, вернула все на свои места. Мне негде было жить. Мы окончательно расстались с Эдди; он сделал очередную безрезультатную попытку бросить пить. Нужно было уносить от него ноги.
Пусть квартира и не очень, но я ее люблю, потому что мне здесь уютно и спокойно: толстые стены не пропускают уличных шумов.
Билли спал блаженным сном – на спине, раскинув ручки. У него славные толстые щечки – так и хочется зацеловать. Когда он родился, меня переполнила исцеляющая любовь, и я поняла: все наладится. Стоило взять его на руки, боязнь не справиться с ребенком сразу улетучилась.
* * *
С Маркусом мы познакомились на конференции архитекторов в Ньюкасле. Наша группа обсуждала реконструкцию зданий. Он четко и выразительно аргументировал свои взгляды. Ему явно не нравился руководитель нашей группы – именитый архитектор, за плечами которого была долгая и успешная реконструкция Ист-Энда. Он сколотил на этом целое состояние, и теперь у них с Маркусом разгорелся спор о социальной ответственности архитекторов. Маркус говорил, что цель архитектора – улучшить жизнь для возможно большего числа людей, а не только обеспеченных. Нельзя создавать гетто для бедных и гетто для богатых: сообщества должны быть смешанные. Он побеждал в споре, и большинство группы оказалось на его стороне. Председатель, видевший, как я строчу в блокноте, попросил меня подготовить отчет о дискуссии. Потом мы все пошли пить кофе – кроме Маркуса: он остался что-то писать. Через пятнадцать минут подошел ко мне и протянул листок, на котором с потрясающей ясностью и логикой изложил свои аргументы.
