В былые времена там было, должно быть, не менее дюжины шахт; некоторые до ста футов в глубину; и люди, обвязавшись веревкой, спускались на дно такой шахты и копали там глину, которую поднимали наверх в ведрах или корзинах. Теперь все эти ямы затоплены, а место вокруг них используется как свалка. Я когда-то придумал название для каждой из этих ям. Самую большую я назвал Долгий Пруд; там кое-кто даже рыбу ловит; рыба там и правда плавает, лавируя между старыми затонувшими автомобилями и прочим мусором. Возле Долгого Пруда играть довольно безопасно, особенно у его нижнего края, где мелко. Там, например, хорошо кораблики пускать. Но есть и очень глубокие ямы, особенно опасные во время дождя; берега у них крутые и скользкие. Одну из них я назвал Шурф. В ширину этот Шурфа всего несколько десятков шагов, но берега у него совершенно отвесные; если туда нечаянно свалиться, так, пожалуй, и не выберешься. Иногда там можно увидеть утонувших крыс или даже собак, которые как раз такую ошибку и совершили. В общем, я от Шурфа стараюсь держаться подальше. Другие глубокие ямы я назвал так: Полумесяц, Сахарница, Три Маленьких Индейца и Умывальник. Ни одна из них, конечно, не сравнится с Шурфом, но и достаточно безопасными их считать тоже нельзя. Не особенно опасен, пожалуй, только Полумесяц, который почти до самых краев заполнен водой; просто в нем у одного края немного глубже, чем у другого. Вокруг этих ям повсюду разбросаны старые автомобили, тележки из магазинов, потрепанные коврики, сломанные деревянные топчаны, упаковочные клети, связки комиксов и журналов. Попадаются даже электроплиты и телевизоры с разбитыми кинескопами. Это очень хорошее место, если хочешь от кого-то спрятаться или встретиться с кем-то, кого твои родители не одобряют. Вообще-то, я почти не сомневался, что Пудель постоянно там бывает – уж больно уверенно он шел к своей цели.
Я умею двигаться практически бесшумно, а потому мне удалось подобраться к Пуделю совсем близко, и то он не сразу меня заметил. Спрятавшись за большим валуном, я смотрел, как он уютно устраивается в каком-то старом ржавом автомобиле. Потом он вытащил журнал «Фиеста» и погрузился в чтение. Но я чувствовал, что он кого-то ждет.
Наконец я вылез из своего укрытия, и он прямо подскочил, увидев меня. И попытался спрятать свой журнал.
– Ой, это ты, Зигги!
– И часто ты сюда приходишь?
Он только плечами пожал. По-моему, ему было не по себе. Вообще-то он в этой машине вполне пристойное логово себе устроил; украсил его всякими ковриками, днище матрасами застелил, журналов целую кучу натащил. А ведь издали казалось, что это точно такая же ржавая развалина, как и все остальные. Впрочем, внутри логова тоже было довольно холодно.
– Только маме моей не говори, – предупредил Пудель. – Она думает, что я сейчас у тебя.
– Ладно-ладно, – успокоил я его, – мой отец тоже, наверное, думает, что я у тебя. У тебя подымить нечем?
После этих слов Пудель, похоже, немного расслабился. У него была припасена коробочка шербета и несколько сигарет; мы закурили, устроившись на продавленных сиденьях и глядя на неподвижную темную воду. Родители, разумеется, уверены, что я не курю. Хотя мой папа и сам тайком покуривает. Точно так же мама с папой уверены, что я и комиксов не читаю, и Дэвида Боуи не слушаю, и журналы, где картинки с голыми женщинами, в руки не беру. Мне все это не разрешается главным образом из-за Моего Состояния. Хотя порой мне кажется, что папа так толком и не понял, что, собственно, это Мое Состояние собой представляет.
Свой журнальчик Пудель сразу сунул куда-то на заднее сиденье. Я в марках машин плохо разбираюсь; я только обратил внимание, что верх у этого автомобиля брезентовый и здорово истрепан дождями и ветрами. А еще я успел заметить, как Пудель пририсовал девице, изображенной на обложке того журнала, усы, здоровенный член и яйца.
Пудель заметил, что я на тот рисунок поглядываю, и попытался спрятать журнал, но я успел его перехватить и отдавать ему пока что не собирался. Открыв журнал, я увидел, что он и внутри тоже весь разукрашен такими же «художествами». «Ого, – подумал я, – так, может, та рыженькая девчонка, похожая на фламинго, что поет у нас в церкви, его совсем и не интересует?»
Наблюдая за мной, Пудель прямо-таки побагровел; на фоне покрасневшей кожи его прыщи и шрамы, оставшиеся после прыщей, выглядели почти белыми.
– Это я просто так развлекаюсь, – пробормотал он. – Это не какая-то там склонность или что-то еще…
– Ясное дело, нет. А под сиденьем автомобиля ты прячешь книжки Энид Блайтон[56], верно?
Пудель страшно побледнел, прямо-таки позеленел, и отвернулся. По-моему, он понял, что я обо всем догадался, так что ему нет смысла отрицать, что под старым сиденьем спрятаны груды тех самых журналов для качков, а также парочка романов с такими названиями, что если бы мой дорогой старый папочка их увидел, то сразу получил бы инфаркт.
– А мне казалось, тебе та рыженькая девочка нравится. Ну, которая у нас в церкви на гитаре играет, – сказал я.
Пудель криво усмехнулся.
– Если бы она мне нравилась… – вздохнул он. – Мне тогда куда легче было бы жить. Хотя она вряд ли хоть раз взглянула бы на меня, зато я сам, по крайней мере, чувствовал бы себя нормальным…
– По-моему, ты переоцениваешь понятие нормальности, – заметил я, но это не помогло: Пудель все равно выглядел подавленным.
– Мой отец иного мнения, – сказал он. – Я теперь каждый день жду, когда он затеет со мной очередную беседу о нравственности и станет уверять меня, что от онанизма слепнут, а пятна и прыщи на коже свидетельствуют всего лишь о желании Господа напомнить, что следует почаще принимать холодный душ, и так далее.
– Мне тоже такие беседы знакомы, – усмехнулся я. – Меня с девяти лет так воспитывать пытаются.
– Знаешь, я считал, что если мне… удастся… избавиться от своего любопытства…
– То вместе с любопытством все остальное тоже волшебным образом куда-то исчезнет?
Он поморщился и помотал головой.
– Наверное, это все-таки зависимость, – сказал он. – Ей-богу зависимость! Один-единственный раз позволишь этому взять над тобой верх – и готово! Это навсегда становится частью тебя. Ты только отцу моему не говори. И вообще никому не рассказывай. Я убью себя, если отцу это станет известно. Честное слово. И ты будешь виноват в моей смерти.
– Ты что! Конечно же, я никому не скажу, – пообещал я.
– Перекрестись! И жизнью своей поклянись!
– Вот те крест! Клянусь собственной жизнью, что никому ни слова о тебе не скажу.
Значит, и у Пуделя тоже некое Особое Состояние? Нет, я, честное слово, не собирался никому рассказывать, но школа – это такое странное место. Там очень трудно сохранить тайну. Доверишь кому-то одному свой секрет, и о тебе тут же по всей школе дурная слава пойдет. Наверное, именно так и произошло со мной в «Нетертон Грин». Хотя теперь все это, конечно, в прошлом. Тогда я просто немного сбился с пути под воздействием Моего Состояния. Оно тогда особенно ярко себя проявило, но теперь я полностью держу его под контролем.
А за Пуделем я, кстати, давно уже наблюдаю. И вижу, как он даже в классе постоянно что-то чиркает в дневнике или на полях учебника, оставляя там всякие такие рисуночки. Я замечаю, как он ведет себя по время большой перемены или на школьном дворе. Или в церкви, когда он неотрывно смотрит на обнаженного Иисуса, распятого на кресте. В такие минуты я в точности знаю, о чем он думает. Бедный Пудель, сгорающий от преступной страсти к Иисусу Христу! Да уж, ему и впрямь было бы куда легче сгорать от страсти по этой девице-фламинго, которая так мило играет на гитаре. Но Бог не любит, чтобы людям было легко. Богу нравится все усложнять, вот Он и дал людям иллюзию выбора, вместо того чтобы просто сделать нас всех изначально хорошими. Он предложил нам самим выбрать правильный путь. Тот, что приведет к Нему. И это станет нам наградой за нашу веру в Него.
Я сегодня поднялся к Гарри, чтобы предупредить его о намерении мистера Скунса на две недели запереть меня в классе, лишив обеденного перерыва. Потом я рассказал о своем злополучном сочинении, и Гарри долго смеялся, а после заметил:
– Пожалуй, это было слишком изобретательно для нашей добропорядочной публики.
И я, уныло пожав плечами, сказал:
– Да, сэр, наверное, вы правы. Но мне будет очень вас не хватать.
Он снова засмеялся.
– Вы хотите сказать, моей коллекции пластинок? А знаете что, возьмите-ка на каникулы одну из них. Пусть она поможет вам преодолеть эти временные трудности. Только аккуратней, не поцарапайте ее, хорошо?
Я молча кивнул. Я же прекрасно знал, как Гарри дорожит своими пластинками. Даже больше, чем своим экземпляром романа Оруэлла «1984», где все поля буквально испещрены его пометками, сделанными от руки.
