В коробке было всего двадцать фунтов — одной бумажкой. С тех пор как я заглядывала туда несколько дней назад, пятьдесят фунтов исчезли. Несколько мгновений я смотрела на единственную банкноту, думая, не ошиблась ли. Или, может, мама успела их потратить?
Я подошла к письменному столу в гостиной, в нижнем ящике которого хранилось самое важное — ее паспорт, банковские книжки, свидетельство о рождении. Я быстро порылась в документах, но даже с первого взгляда было ясно, что все на месте. Я облегченно вздохнула — все-таки показалось? Возможно, денег было меньше или я перепутала с другим днем? А может, приходил мойщик окон или она отдала какие-то деньги на благотворительность?
Но — пятьдесят фунтов?
Я осмотрела дом, сама не зная, чего ищу. В спальне царила та особая тишина, которая появляется в комнатах, где никого не было уже несколько дней. В шкафу висела старая, давно не ношенная одежда: вечерняя блузка с блестками и серебристым бисером, длинная черная юбка. Они были на маме в мой день рождения, когда мне исполнился двадцать один год. Почему она их до сих пор хранила? Все равно она не смогла бы снова в них выйти. Рядом висел знакомый блейзер, который мама иногда надевала на работу, пока не ушла на пенсию. Внизу стояли давно не видевшие улицы туфли.
Кладовая была завалена коробками, которые мама так и не распаковала с тех пор, как переехала сюда много лет назад. «Как-нибудь потом», — говорила она, словно ждала, когда придет конец новым встречам и фривольностям и она сможет как следует обустроиться. Похоже, к коробкам вообще не притрагивались.
Что ж, тянуть больше было нельзя — как бы я ни ненавидела любые скандалы.
Лен удивленно взглянул на меня, открыв дверь:
— Все в порядке?
Он что-то жевал — не сэндвич ли, приготовленный из маминого хлеба?
— Еще раз здравствуйте. Просто вспомнила, что нужно забрать у вас ключ. В конце концов, вам незачем беспокоиться о доме, раз мамы больше нет.
— Вы не хотите, чтобы я проверял почту? Вам ведь придется постоянно сюда приезжать!
— Ничего страшного, мне не так уж далеко.
— А вдруг случится что-то срочное?
— Если случится что-то срочное, — твердо сказала я, думая, что́ такого срочного может случиться, раз мама умерла, — вы можете мне позвонить.
— Понятно, — обреченно проговорил он. — Ладно. Подождите немного.
Он скрылся в коридоре, оставив меня на пороге. Порыв теплого воздуха донес до меня запах стряпни — не слишком приятный. Коридор заново отремонтировали, оклеив особо ужасными рельефными обоями… как там они называются? Ана-чего-то-там…
— Держите.
Он вышел из коридора и отстегнул ключ от кольца, на котором висело несколько других. Интересно, подумала я, это обычное его кольцо с ключами или он собирает ключи от чужих домов?
Я протянула руку, и он резко сунул ключ мне в ладонь, так что даже стало больно.
— Еще одно, Лен, — сказала я, слегка боясь собственного вопроса, но зная, что его нужно задать. — Не знаете, мойщик окон на этой неделе приходил? Или еще кто-нибудь, кому мама могла бы дать деньги?
— Нет, Тед обычно появляется в первую неделю каждого месяца. А что такое?
Что ж, он сам спросил, подумала я.
— У мамы в жестянке лежало немного денег, и бо́льшая их часть пропала. Когда я приезжала к ней в последний раз, они там были. Есть какие-нибудь мысли?
Я старалась говорить как можно небрежнее, но сразу заметила подозрительный огонек в его взгляде, хоть Лен и пытался изображать из себя доброго соседа.
— Мы кое-что для нее покупали в понедельник, — ответил он. — Сказали, что едем в город, и она попросила купить ей кое-какие мелочи. Она дала мне денег, а я отдал ей чек. Вы его не нашли?
— Что за мелочи?
— Гм… дайте подумать. Она просила купить стейк в мясной лавке, батарейки для телефона… Три листа почтовых марок. Кажется, что-то еще… Не помню.
Я посмотрела на ключ в своей руке и подумала, стоит ли на самом деле спорить. В конце концов, это всего лишь пятьдесят фунтов.
— Спасибо, Лен. Я знаю, она по-настоящему ценила вашу помощь.
— Все в порядке, — ответил он. — Если что, мы всегда рады помочь. В любое время, дорогая. Вы точно не хотите, чтобы мы присмотрели за домом?
— Нет, спасибо, — отрезала я. — Почту я все равно попрошу пересылать на мой адрес.
Я не знала в точности, возможно ли это после смерти адресата, но не хотелось, чтобы у старика появился повод вернуться в мамин дом.
— Точно? Мы всегда могли бы…
— Нет, Лен. Если честно, вы и так немало сделали. Спасибо.
Повернувшись, я направилась по дорожке к машине. Было темно и холодно. Хотелось добраться домой, закрыть дверь и остаться одной там, где меня никто не мог видеть.
Работа сегодня казалась невероятно тупой и лишь отвлекала меня. Полагаю, я выше всего этого, я создан для чего-то куда более захватывающего, чем финансовые расчеты для городского совета.
Я всегда считал терпеливость одним из своих сильнейших качеств. В год после смерти отца я обнаружил, что мне тяжело учиться в школе. Учеба представлялась мне занятием столь бессмысленным, что у меня регулярно возникали проблемы, хотя я никогда ничего не нарушал и никому не мешал. Если какой-то предмет меня не интересовал, я просто сидел в классе и терпеливо смотрел прямо перед собой, независимо от того, чем занимались остальные.
— Фридленд, — говорил учитель, — ну хотя бы попытайся.
— Не хочу, — отвечал я, если вообще отвечал.
— Нужно говорить «не хочу, сэр».
Я смотрел на учителя, и, возможно, он видел в моем взгляде презрение, хотя на самом деле в нем не было ничего, кроме безразличия.
— Ладно, с меня хватит. Пойдешь к директору.
Подобное случалось почти ежедневно. Меня били палкой — в то время это не только разрешалось, но и являлось британской школьной традицией. Я даже не чувствовал боли — она для меня ничего не значила. Не чувствовал я и унижения — наказания вообще никак на меня не действовали. Директор знал, что я не дурак, и сперва даже сочувствовал мальчику, потерявшему отца в столь юном возрасте, но терпения его хватило ненадолго.
Проявлять выдержку — вот что считалось самым главным. Ставить интересы других выше своих собственных. Играть в их игру.
А я не играл.
В конце концов директор уже почти меня ждал — если я не появлялся в его кабинете до обеда, он интересовался, где я. Вызвали мою мать, предложили ей перевести меня в другую школу, где, возможно, мне было бы лучше. Мать смотрела перед собой отсутствующим взглядом, одурманенная транквилизаторами, которыми ее пытались лечить в том месяце, а я стоял позади нее, угрюмо сунув руки в карманы, хотя накануне меня в очередной раз побили за столь безразличное поведение.
— Ей все равно, — пояснил я.
— Фридленд, — сказал директор, — ты находишься здесь лишь по просьбе твоей матери. Так что лучше молчи.
— Мне не все равно, — ответила она, хотя тон ее голоса говорил об обратном. — Я просто не знаю, что с ним делать.
Мое обучение оплачивалось из средств отца. Мать получала пенсию и выплаты по страховке, но не привыкла иметь дело с деньгами. Она никогда не работала, ей никогда не приходилось платить по счетам, и она никогда не обсуждала проблемы серьезнее, чем что приготовить на обед и куда поехать на выходные.
Директор вскоре отпустил нас обоих, поняв, что столкнулся с очередной кирпичной стеной, окружавшей все те, что я построил в последние несколько недель.
В конце концов я облегчил ему задачу. Через два дня после его встречи с матерью какой-то шестиклассник, случайно столкнувшись со мной в коридоре, отпустил непристойный комментарий по поводу моего отца и моего поведения. Вечером я подстерег его, завел в пустой класс и избил до крови и потери сознания.
Устроить меня в другую школу матери оказалось не под силу. К тому же, как однажды было сказано, идти работать она не собиралась, и ей нужно было сберечь то, что осталось от страховых выплат за отца, на текущие расходы.
И потому меня отдали в ближайшее государственное учреждение, где я и провел оставшиеся школьные годы.
В обеденный перерыв позвонил Вон и пригласил меня в «Красного льва». Это был первый его звонок после того ужина, хотя я послал эсэмэс с благодарностью за прекрасный вечер. Возможно, он воспринял ее как издевку.
Мы сели, взяв по пинте пива. Угрожающе нависший над стойкой телевизор показывал спортивные новости — бесконечную мешанину цветов и человека в костюме, беззвучно излагавшего некие наверняка важные сведения о совершенно безразличных мне спортивных командах.
— Как дела у Одри? — наконец спросил я.
— Полагаю, все в порядке, — ответил он.
Я отпил пива, морщась и думая, что сейчас не помешал бы сэндвич с сыром и соленым огурцом. Я с надеждой посмотрел на стойку, но барменши, бочкообразной женщины в красных колготках и высоких черных сапогах, совершенно неуместных на такой коротышке, нигде не было видно.
