Когда я вошла в бар, Маккензи уже был там. Он ждал меня у стойки, на самом краю, поближе к камину, что было очень даже кстати – я страшно замерзла. Увидев меня, Маккензи поднялся мне навстречу и протянул руку. Когда мы с ним виделись в последний раз, он меня обнял. А теперь просто пожал руку. Как все быстро меняется… Он пододвинул мне свой стакан.
– Вот попробуй.
После формального рукопожатия меня удивил этот дружеский жест, предполагающий определенную близость.
– Называется «Сердитый садовник». Виски и крепкий сидр.
Я послушно отпила маленький глоточек и кивнула, мол, да, хорошая штука. Маккензи заказал порцию и для меня.
Вечер еще только начинался, и народу в баре было немного. Мне было приятно сидеть вместе с Маккензи за барной стойкой, рядом с горящим камином, но как бы мне ни хотелось насладиться мгновением, я пришла по делу. По очень важному делу. Я изложила Маккензи свои моральные терзания.
– Ты лучше всех знаешь свою собаку, – сказал он, выслушав меня до конца. – Какое бы решение ты ни приняла, оно будет правильным. В данном случае вообще нельзя говорить в категориях «правильное» и «неправильное».
– Может быть, Джорджу повезло больше, – сказала я, внимательно наблюдая за его реакцией.
– Как бы то ни было, я считаю, что мы должны обеспечить нашим питомцам самую лучшую жизнь, какую только способны им дать, а когда жизнь становится невыносимой, так что это уже и не жизнь, мы отпускаем их с благодарностью и любовью. Я не утверждаю, что это легко: определить тот момент, когда жизнь становится невыносимой.
Я понимала, что он не хочет давать мне советы, и была благодарна ему за это. Он говорил так обтекаемо, чтобы я сама принимала решение, без чьих-либо подсказок. И еще я понимала, что он не осудит меня, что бы я ни решила. И за это я тоже была ему благодарна.
– А тебе самому приходилось делать подобный выбор? – спросила я.
– Я выбрал жизнь, когда сам хотел умереть. После гибели моей жены.
– Стивен мне рассказал, как это произошло.
– Это я ее уговорил погрузиться. Ради меня она поборола свой страх перед глубиной.
Мне хотелось выслушать его так же, как он выслушал меня. Без осуждения. Без дежурных попыток утешить. Просто дать ему выговориться.
– Я даже в книгах искал подсказки. Взял «Исследуя скорбь» Клайва Стейплза Льюиса… Он написал эту книгу после смерти жены, но там было больше о том, как он потерял веру в Бога, чем о его человеческом горе от потери любимого человека.
Я сказала, что знаю один случай из детства Льюиса. Когда ему было четыре года, его любимый пес Джек попал под машину. После этого будущий автор «Хроник Нарнии» долгое время откликался только на имя Джек, и даже в старости близкие друзья и родные называли его Джеком. Я очень надеялась, что Маккензи не подумает, будто я приравниваю горе четырехлетнего мальчика, потерявшего собаку, к горю взрослого мужчины, потерявшего жену. Но, как оказалось, боялась я зря.
Маккензи рассмеялся.
– Ну вот! Наконец-то нашлась причина любить Клайва Стейплза Льюиса.
– Ты не хочешь чего-нибудь съесть? Как у тебя со временем? Если я закажу макароны с сыром, ты мне поможешь с ними расправиться?
– Я бы с радостью, но у меня в семь назначена встреча.
Взглянув на часы, я увидела, что у нас есть еще минут пятнадцать. Я подумала, что он, наверное, встречается с Билли, но не стала расспрашивать. Вместо этого я сказала:
– Значит, Льюис тебе не помог? Но ведь кто-то помог? В книгах или вживую?
– Как это обычно бывает, помощь пришла с неожиданной стороны. Вскоре после смерти жены я выступил адвокатом по делу десятилетней девочки, школьницы из Коннектикута. У девочки был церебральный паралич, и ей запретили приходить в школу с ее обезьянкой-помощницей, карликовым капуцином. Обезьянка была очень воспитанной, ходила в подгузнике, чтобы ничего не запачкать, и вела себя как образцовый гражданин. Девочке она была необходима. Необходима в прямом смысле слова. Но школьная администрация и родители многих учеников опасались, что обезьянка разнесет по школе заразу, хотя животное было здорово, получило все необходимые прививки и регулярно наблюдалось у ветеринара. На суде девочка выступила отлично. Мне как ее адвокату почти не пришлось что-то делать. Она сделала все сама. Она рассказала о том, как ей жилось до появления Мэдди. И о том, как ей живется теперь, когда у нее есть помощница Мэдди. Один из самых трогательных примеров оказался и самым простым. Девочка сказала суду, что до того, как у нее появилась Мэдди, никто не хотел с ней дружить, все ее избегали. Но как только она начала приходить в школу с Мэдди, другие дети стали ее замечать. Всем хотелось поиграть с маленькой обезьянкой. Она сказала: «И вот тогда я перестала себя жалеть». И я тоже.
– Перестал жалеть девочку? Или себя?
– И себя, и ее.
Вот она, невыносимая ирония судьбы: когда мне казалось, что я нравлюсь Маккензи, он почти ничего не рассказывал себе, а сейчас он раскрывался передо мной, словно мы с ним – лучшие друзья. Возможно, ему действительно было проще довериться мне как другу. Возможно, теперь он себя чувствовал со мной в безопасности – теперь, когда у него кто-то есть. Но почему именно Билли? А с другой стороны, почему бы и нет?
Маккензи надел куртку и сказал, чтобы я позвонила ему, когда приму решение насчет Тучки. Прощаясь, он не протянул мне руку для рукопожатия. Он меня обнял. На мгновение мы замерли так – обнявшись. Всего на мгновение.
Маккензи ушел, а я осталась сидеть за стойкой. На этот раз мне не хотелось искать себе мужика на одну ночь. Я допила свой коктейль и уставилась в телевизор над барной стойкой. Там как раз начались новости, но из-за грохота музыки было почти не слышно, что говорил диктор. Однако я сразу узнала женщину на фотографии, появившейся на экране: Пэт. Следующая фотография – мужчина латиноамериканского типа, рабочий-мигрант, временно проживавший в Восточном округе Лонг-Айленда. По сообщению полиции, он был арестован за убийство Пэт Леви – «бессердечное убийство», как его называли теперь во всех СМИ.
Мне нравилось сидеть в баре, где меня никто не знал. Никто даже не подозревал о том, что творилось у меня в голове. Анонимность давала возможность избавиться от смущения. Все это время я была уверена, что Пэт убила Саманта. Но ведь полиция знает свою работу, и если они разыскали убийцу, значит, им можно верить, правда? Может быть, это известие было подсказкой, что пора выбросить из головы навязчивые идеи. Я и сама понимала, что моя уверенность в виновности Саманты превращается чуть ли не в манию. Разве убийцей непременно должна быть Саманта? Почему не кто-то другой? Почему не этот рабочий-мигрант? Мне вспомнилось убийство Кристы Вортингтон в городке Труро на Кейп-Коде несколько лет назад. Весь город «знал», кто убийца, и у полиции был еще и второй подозреваемый, но нет – три года спустя по обвинению в убийстве был арестован мусорщик по имени Кристофер Макковен, а еще через год суд признал его виновным и приговорил к пожизненному заключению.
Выходит, я выставила себя круглой дурой, когда убеждала полицию проверить возможную связь между убийствами Пэт Леви и Сьюзен Рорк. Я выставила себя круглой дурой, подозревая Саманту.
У меня словно камень с души свалился, но ощущение легкости длилось недолго. Его оттеснила темная, горькая мысль – неприятное знание о себе, от которого хотелось закрыться и забыть о нем сразу и навсегда. Я влюбилась в Джимми Гордона, заурядного испорченного мальчишку из крошечного провинциального городка – мальчишку, выросшего в хищника как раз того типа, который я изучала; все мои знания не только не защитили меня, но привели прямиком в лапы хищника, в которого я влюбилась!
Этта Джеймс пела «Ну, наконец-то». Я подтащила табурет поближе к камину и заказала макароны с сыром.
* * *
Я задержала сдачу диплома уже на три месяца и очень надеялась, что профессор Леланд, мой научный руководитель на курсе судебной психологии в Колледже уголовного права, даст мне отсрочку, поскольку у меня были более чем уважительные причины. Я решила писать диплом у Леланда, потому что мне нравились его книги, не только дельные и увлекательные, но еще и прекрасно написанные. Мне бы хотелось писать точно так же – даже если ты не умеешь сочинять стихи, все равно можно писать красиво.
На двери в кабинет Леланда висела репродукция карикатуры Гари Ларсона, на которой психотерапевт сидит рядом с пациентом, развалившимся на кушетке, и пишет у себя в блокноте: «Тяжелый случай!» – причем надпись трижды подчеркнута.
Сам кабинет был реликтом шестидесятых: лавовая лампа, ловцы снов на стенах. Леланд рассказывал, что до того как найти себя в преподавательской деятельности его родители были хиппи. Сам он без всяких сожалений отказался от их юношеских пристрастий ради строго регламентированной академической жизни. Но ему нравилось смотреть на мамины рукоделия, поэтому он и развесил их у себя в кабинете. Когда я вошла, мой научный руководитель, профессор с мировым именем, пытался усидеть на большом гимнастическом мяче – подарке от сослуживцев. Борьба Леланда с мячом была настолько комичной, что я не удержалась от смеха.
