– Отче, – наконец не выдержал Фламбо, – долг… Не только любопытство, но и долг велит мне выяснить, кто совершил это преступление.
– Которое? – спросил отец Браун.
– Это, разумеется. То, с которым мы сейчас имеем дело, – ответил его порывистый друг.
– Сейчас мы имеем дело с двумя преступлениями, – сказал Браун. – С двумя преступлениями очень разной тяжести, совершенными двумя очень разными преступниками.
Сложив и спрятав бумаги, мисс Джоан Стэси закрыла ящик бюро на ключ. Отец Браун продолжил, обращая на нее внимания не больше, чем она на него.
– Было совершено два преступления, – заметил он, – против одного человека. Чтобы завладеть ее деньгами, было нанесено два удара по одному и тому же слабому месту жертвы. Планы того, кто совершил более тяжкое преступление, оказались расстроенны меньшим преступлением. Деньги достались автору меньшего преступления.
– К чему эти лекции? – простонал Фламбо. – Давайте в двух словах.
– Хватит и одного, – ответил его друг.
Мисс Джоан Стэси со строгим по-деловому лицом подошла к маленькому зеркалу на стене и натянула по-деловому строгую черную шляпку. Пока разговор продолжался, она не спеша взяла сумочку, зонтик и вышла из комнаты.
– Истина заключается в одном коротком слове, – тем временем продолжал отец Браун. – Паулина Стэси была слепа.
– Слепа! – повторил Фламбо и медленно встал во весь огромный рост.
– Это передалось ей по наследству, – говорил Браун. – Ее сестра могла подобрать ей очки, но Паулина ей этого не позволила. У нее был такой принцип или причуда – она считала, что поддаваться таким болезням означало потворствовать им. Она отказывалась верить, что зрение ее ухудшается, либо пыталась восстановить его усилием воли. Поэтому от постоянного напряжения глаза ее видели все хуже и хуже, но самое большое напряжение ждало ее впереди. Этот пророк, или как он там себя называет, научил ее смотреть на солнце невооруженными глазами. Это называлось у них «слиться с Аполлоном». О, если бы эти новые язычники были древними язычниками, они были бы немного умнее! Те, по крайней мере, прекрасно знали, что у подобного прямого поклонения чистой природе есть и другая, жестокая сторона. Они знали, что око Аполлона может поразить и ослепить.
На какое-то время священник замолчал, продолжил он мягким, даже грустным голосом.
– Я не знаю, специально ли этот дьявол ослепил ее, но не сомневаюсь, что он воспользовался ее слепотой, чтобы убить ее. Простота этого преступления поражает. Вы же знаете, что они поднимались и опускались в лифте сами, без посторонней помощи, наверняка замечали и то, как тихо и гладко скользят лифты. Калон поднялся на лифте до этажа сестер, увидел через открытую дверь, как Паулина медленно, с трудом выводит буквы завещания, которое обещала составить, радостно окликнул ее, сказал, что подождет в лифте, пока она закончит, после чего нажал кнопку и беззвучно поднялся на свой этаж. Там прошел через свою контору, вышел на балкон и, понимая, что ему нечего бояться, приступил к молитве на глазах у многолюдной улицы. Тем временем несчастная девушка, покончив с работой, побежала туда, где в лифте ее должен был ждать возлюбленный, сделала шаг…
– Не надо! – вскричал Фламбо.
– Нажатие той кнопки должно было принести ему полмиллиона, – бесцветным ровным голосом продолжил жуткий рассказ маленький святой отец. – Но его план не сработал. Не сработал, потому что рядом оказался еще один человек, который тоже хотел получить эти деньги и которому тоже была известна тайна бедной Паулины. В ее завещании была одна особенность, которой, по-моему, никто не заметил: хоть оно и было не закончено и не подписано, вторая мисс Стэси и какие-то ее слуги уже подписали его в качестве свидетелей. Джоан, как все женщины, не задумываясь о юридических формальностях, поставила свою подпись на документе заранее, еще до того, как он был дописан, сказав, что Паулина может сама закончить его позже. Следовательно, Джоан хотела, чтобы ее сестра подписала завещание без настоящих свидетелей. Почему? Я подумал о слепоте и понял, что она добивалась того, чтобы Паулина подписала документ в одиночестве, поскольку не хотела, чтобы он вообще был подписан.
Такие люди, как Стэси, всегда пользуются перьевыми ручками, но для Паулины в ее положении это было тем более естественно. Память, привычка и сила воли позволяли ей писать почти так же хорошо, как если бы она была зрячей, вот только видеть, когда перо нужно очередной раз наполнить чернилами, она не могла. Поэтому за тем, чтобы все ручки были всегда наполнены, следила ее сестра… Но кроме этого, Джоан позаботилась еще и о том, чтобы именно эта ручка оказалась не наполнена. Остатка чернил хватило на то, чтобы написать несколько строк, после чего они полностью иссякли. В результате пророк потерял пятьсот тысяч фунтов и совершил одно из самых жестоких и гениальных убийств в истории человечества даром.
Фламбо подошел к открытой двери и услышал шаги поднимающихся по лестнице полицейских. Он повернулся и сказал:
– Вам, должно быть, пришлось чертовски хорошо напрячь мозги, чтобы за десять минут распутать все дело и выйти на Калона.
Отец Браун слегка вздрогнул.
– А, на него, – сообразил он. – Нет, мне пришлось хорошенько подумать, чтобы выйти на мисс Джоан и перьевую ручку. О том, что Калон – преступник, я знал еще до того, как вошел в здание.
– Вы шутите? – не поверил Фламбо.
– Я говорю вполне серьезно, – возразил священник. – Я действительно не сомневался, что он виновен в случившемся еще до того, как узнал, что именно произошло.
– Но как вы узнали?
– Этих языческих стóиков, – задумчиво произнес Браун, – всегда подводит их сила. Грохот был сильный, на улице кричали громко, но жрец даже не вздрогнул и не обернулся. Я не знал, что произошло. Но я знал, что он ждал этого.
– Самое красивое из совершенных мной преступлений, – любил рассказывать Фламбо в годы добродетельной старости, – по удивительному совпадению оказалось моим последним преступлением. Совершено оно было на Рождество. Как художник я всегда старался подбирать для своих преступлений соответствующее время и место. Я выбирал террасу или сад, где должен был грянуть гром, как скульптор подбирает место для скульптурной группы. Сквайров нужно обманывать в просторных холлах с дубовыми панелями на стенах, а, скажем, евреи должны узнавать, что их обчистили, в окружении свечей и ширм Кафе Риш. Так в Англии, если я собирался запустить руку в сокровищницу декана (что не так-то просто, как может показаться), то обработать его – надеюсь, я понятно выражаюсь – мне хотелось в окружении зеленых газонов и серых башен какого-нибудь соборного городка. Так же и во Франции, когда я прикарманивал денежки богатого скупого фермера (а это, доложу я вам, задача почти невыполнимая), мне доставляло удовольствие видеть его кислую физиономию на фоне выстроившихся серыми рядами подстриженных тополей и величественных галльских равнин, над которыми витает дух великого Милле.
Последнее мое преступление было рождественским. Веселым и уютным, преступлением под стать диккенсовской Англии среднего достатка. Я совершил его в стареньком тихом доме недалеко от Патни. В доме с подъездной дорожкой в форме полумесяца, с прилепившейся сбоку конюшней, с названием на двух створках решетчатых ворот, с араукарией в саду. Ну хватит, вы уж и так поняли, что это был за дом. Нет, правда, по-моему, воспроизвести стиль Диккенса мне удалось совсем даже неплохо и очень похоже. Даже жалко становится, что я раскаялся в тот же вечер.
И Фламбо начинал рассказывать эту историю что называется «изнутри», от лица непосредственного участника, но даже от этого лица она звучала довольно странно. Со стороны она так и вообще казалась чем-то невообразимым, но человек, в ней не участвовавший, рассматривать ее должен именно со стороны. Итак, рассматривая ее с «наружной» стороны, можно сказать, что история эта началась в день рождественских подарков, когда парадная дверь дома с конюшней распахнулась и в сад с араукарией, собираясь покормить птичек, вышла молоденькая девушка с кусочками хлеба в руках. У нее было приятное лицо и большие чистые карие глаза, но о фигуре ее судить не приходилось, так как из-за плотно охватывающей ее коричневой шубы трудно было даже определить, где заканчиваются волосы и начинается мех. Только милое личико не позволяло принять ее за маленького неуклюжего медвежонка.
Зимнее небо уже начинало краснеть, предвещая скорые сумерки, и рубиновый свет наполнил опустевшие клумбы призраками роз. С одной стороны дома расположилась конюшня, с другой – лавровая аллея, или даже галерея, уходила в большой сад в глубине двора. Юная леди, накрошив хлеб (в четвертый или пятый раз за день, потому что его съедала собака), молча прошла по лавровой аллее и вышла в мерцающие заросли вечнозеленых кустов и деревьев. Там она вскрикнула от неожиданности (истинной ли, предвиденной ли), когда подняла голову и увидела на высокой садовой стене странную фигуру в необычной позе.
