Последняя фраза прозвучала скорее не как вопрос, а как утверждение.
– Может быть, но я не хотела бы тебя беспокоить.
– Займешь голубую комнату, – объявил я, чтобы закончить этот разговор.
Она не возражала. С самого начала вечера я прекрасно понимал, что у нее не осталось сил, чтобы вернуться к себе и одной провести ночь в квартире, которую делила с ныне покойным мужчиной.
С той самой минуты, как я узнал о кончине своего брата, и особенно об ужасающих обстоятельствах, которые сопутствовали этому, меня не покидала уверенность: я не должен оставаться в стороне, ждать, пока завершится полицейское расследование. Убили человека, который больше всего значил для меня в жизни. Я должен сделать все, чтобы больше не томиться в неведении. Негодяй, который подверг Рафаэля мучениям и обрек его на смерть, не должен выйти сухим из воды.
Взяв чистые простыни из шкафа, стоящего в коридоре у входа, я пошел в голубую комнату, чтобы постелить кровать.
– Я вполне могу поспать и на диване, – сказала Камилла, направляясь следом за мной.
В ответ я лишь с деланым недовольством покачал головой. Камилла помогла мне постелить простыню.
– Мы ведь не будем сидеть сложа руки, правда, Винсент?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Кто-то разозлился на Рафаэля, и мы должны понять почему.
На мгновение я застыл, даже не зная, что следует на такое ответить. Убедить девушку отказаться от этой мысли или, напротив, признаться, что пришел к тем же выводам, что и она?
Но Камилла не дала мне времени выбрать, сразу добавив:
– Ты поможешь мне, Винсент? Скажи, что поможешь мне обнаружить правду.
– Обещаю, – ответил я почти против своей воли. Слова будто сами вылетели у меня изо рта, безо всякого моего участия.
Девушка улыбнулась в первый раз за день, и эта улыбка осветила ее лицо.
Камилла хотела, чтобы я помог ей провести расследование. Она не знала лишь одного – и я не собирался посвящать ее в это. Я был почти что уверен: мой брат никогда с ней об этом не говорил.
Даже я сам уже давно забыл, что в предыдущей жизни был полицейским.
3Средь бела дня они уехали – одна и другая. Две самые важные женщины в моей жизни.
Что произошло у них в голове? Что их подтолкнуло к этому решению? Долгое время я считал, что в их сознании произошла какая-то внутренняя революция, нечто вроде неудержимого водоворота. Желание все поменять, просто начать жить. Затем, по прошествии времени, я понял, что достаточно чего-то незначительного, пустячного, чтобы повернуть их. Но я не люблю слово «повернуть». Можно подумать, что речь идет о какой-нибудь грубой выходке, безумии или о чем-то неподвластном разуму. Или, может быть, речь идет о повороте в их сознании. Они поняли, что им нужно уйти, что они не могут больше так продолжать. Сегодня я некоторым образом признаю их правоту.
Конечно, я не прав, помещая матушку и Марион в одну корзинку. У них не было ничего общего, и кто-нибудь мог бы мне возразить, что ушли они также совершенно по-разному. Долгое время я даже не думал их сравнивать между собой. Но в конце концов понял, что их поступки были не так уж далеки друг от друга.
Однажды я вдруг осознал, что матушка никогда не видела Марион. Однако когда я ее встретил, матушка была жива. Три года, у них было целых три года, чтобы научиться ладить друг с другом. Но события приняли другой оборот, и это единственное, о чем я жалею.
Если мой отец и бил мою мать, то не без причины: если тебя каждый день заставляют жить в аду, такое вполне допустимо. Но отец вовсе не был тираном. Даже напротив: он был мужчиной такого типа, который так и не смог сделать мою матушку счастливой. Впрочем, счастье не являлось для него чем-то важным. Он вел однообразную жизнь, никогда не пытаясь заглянуть дальше кончика собственного носа. Мы с братом долго сердились на него, но в конце концов я понял, что он ничего не делал нарочно. Просто не умел вести себя по-другому, даже зная, что однажды жена его за это оставит.
Собственно, я понимаю, что мы меньше сердились на отца в тоскливые бесцветные годы нашей юности. Мы выросли в Дуэ, в Па-де-Кале. Прозрачные годы, годы-хамелеоны, которые протекли на лоне холодной северной природы. Мне вспоминаются бесконечный канал Де-ля-Скарп, деливший город надвое, утки и лебеди, казалось, умиравшие от тоски, Дворец правосудия, фасад которого, сложенный из розового кирпича, трепеща, отражался в спокойной воде. Мне вспоминаются окружавшие город плоские угрюмые пейзажи, бесконечные поля, казалось, сплошь засыпанные пеплом, оживляемые лишь несколькими одинокими деревьями виды природы, которые тянулись, куда только хватал взгляд. Я снова вижу старые поселки горняков, грязные заводские корпуса, видневшиеся на фоне отливающего всеми цветами неба, способного за несколько минут измениться от ясной погоды к дождю, домики-близнецы, выстроившиеся вдоль на удивление прямых дорог.
Мой брат бежал от этой жизни, обмениваясь с судьбой хитроумными ударами и потихоньку идя ко дну в полукриминальной среде. Я же выпутался благодаря учебе. Во мне не было ничего от блестящего студента; скорее я принадлежал к разряду упорных тружеников. Когда большинство моих соучеников удовлетворялось минимумом, я удваивал усилия и старательность. В голове у меня постоянно крутилось одно и то же: уехать отсюда туда, где родился, чтобы вести другую жизнь. И как мог бы я тогда сердиться на мать, которая в свое время тоже сделала этот выбор? Уехать, рискуя порвать отношения с семьей… Да, она была права, что уехала.
Я окончил юридический факультет. Университетский диплом, ученая степень и магистратура были мне в высшей степени скучны и вызывали невольные сожаления о выпавшем мне жребии. К тому же я убедился, что хочу стать полицейским. Не то чтобы у меня было какое-то мистическое прозрение; просто я чувствовал, что буду хорош в этой профессии. Я осознавал это как идею, которую долго вынашивал в себе. Было ли это реакцией на ту жизнь, которую вел мой брат? Мне бы не хотелось впадать в сомнительную философию. А может быть, мне всего-навсего было необходимо с головой окунуться в интересную работу после стольких лет безразличия и одиночества…
Время пролетело так быстро, что я даже не успел это заметить. Сначала была школа полицейских инспекторов, так как звания лейтенанта тогда еще не существовало. Я жаждал риска и активного действия, которого был лишен в юности. Затем мне захотелось пройти конкурс на должность комиссара полиции. Это побуждение, желание значительно продвинуться облегчило мне путь.
Вот тогда она и вошла в мою жизнь…
По своему складу я не был романтиком, и наверняка в моей встрече с нею не имелось ни капли романтики.
Я был полицейским, Марион – молодым честолюбивым адвокатом. Как-то задержали одного типа по обвинению в мошенничестве и незаконном присвоении денег. Она взялась за его защиту. Эта первая очная ставка намертво застыла в моей памяти, как застывает насекомое в янтаре, чересчур приблизившись к капле древесной смолы. Марион вела себя вызывающе; думаю, именно ее самоуверенность мне и нравилась. В конце концов она вытащила своего клиента, сославшись на нарушение судебной процедуры. В некотором смысле Марион играла против полицейских, которые совершили ошибку, и одержала победу в нашей первой схватке один на один. Она призналась, что полюбила мою неразговорчивость и некоторую скрытность, чего не выносила в нашей профессии. «Плохой мальчик полицейский», – вот как она это называла. В итоге основа наших взаимоотношений была довольно скудной, и, тем не менее, мы в них наконец поверили, особенно я.
Марион в конце концов тоже ушла, но я не мог на нее за это сердиться. Может быть, она устала от нашей жизни вдвоем? В этом я пробовал убедить себя в первое время после ее ухода. Но быстро понял, что причина была не в усталости: Марион просто-напросто больше не любила мужчину, которым я стал. Как бы она смогла дальше жить рядом со мной, даже просто делая вид?
Когда она ушла, я не думал, что этот разрыв будет окончательным. Что, по сути дела, меня и спасло. Я цеплялся за эту надежду, говорил себе, что сделаю все, чтобы снова завоевать ее, что не позволю женщине своей жизни так легко ускользнуть от меня. Эта наивная глуповатая надежда не дала мне пойти ко дну. Но в глубине души я знал, что пройдет время, а я так ничего и не предприму. Марион сменила и город, и жизнь. Мне только и оставалось, что перевернуть страницу, признать, что наша жизнь потерпела окончательный крах.
Период OCRTIS[3]: охотник за наркодилерами. Моя служба была банальней некуда: несколько полицейских под прикрытием гоняются за спекулянтами и стараются купить немного наркотиков у двух перекупщиков примерно двадцати лет от роду. Но задуманный план не сработал: должно быть, парни что-то заподозрили и в конце концов сказали нам, что у них ничего нет на продажу, несмотря на то что перед этим они уже продемонстрировали партию товара. Разговор продолжался на повышенных тонах, дело дошло до драки. Парни попытались было удрать; тогда один из членов нашей группы выстрелил, нарушив все правила процедуры. Несколько часов спустя один из беглецов умер в больнице. Промашка, несчастный случай? Администрация попыталась свести скандал к минимуму, сделав достоянием публики кое-что из досье жертвы в качестве доказательства, что он вовсе не был мальчиком из церковного хора. Но юноша совершил лишь правонарушения, которые считаются «незначительными»: он никого не убил. Тогда, конечно, за дело взялись средства массовой информации. Полицейские снова оказались злодеями: несчастные юноши из пригорода, жертвы общества, приторговывали наркотиками только потому, что для них это был единственный способ раздобыть средства к существованию. Один журналист дошел даже до того, что представил правонарушителей «беспроблемными мальчиками», в то время как те уже целые годы тиранили свой квартал, поставляя наркотики мальчикам в два раза моложе, чем они сами.
