Мы вышли из машины, Беннетт кивнул второму полицейскому, тот кивнул в ответ, и Беннетт поспешно повел нас внутрь, словно не хотел, чтобы его видели в публичном месте. Возможно, его тревожили прицелы снайперских винтовок или он не хотел стоять рядом со мной на открытой местности. Он пережил Париж, и в его планы не входило умереть в Лондоне.
Дверь была практически целиком из дерева возрастом почти пятьсот лет, укреплена железом и усыпана головками гвоздей величиной с мяч для гольфа. Войдя, мы увидели темную отделку, почти черную от времени, навощенный блестящий пол из стершихся каменных плит и огромный камин из известняка. А также дубовые скамьи, обитые тканью стулья и электрические лампочки в канделябрах. Стены украшали портреты людей с суровыми лицами и в костюмах времен Тюдоров. Беннетт свернул в правый коридор, мы последовали за ним и оказались в помещении, модернизированном белой краской и со звукопоглощающим покрытием на потолке. Дальше находилась еще одна такая же комната, только меньшего размера, с большой дверью на дальней стене.
– Боковой вход, – сказал Беннетт. – Здесь будет находиться тент вашего президента. Мы полагаем, что многие будут пользоваться этой дверью, чтобы иметь безопасный доступ ко всему, что им потребуется. Каждая комната оборудована дневным светом, но они очень большие, поэтому стулья и кресла расставлены в центре, так что никому не придется близко подходить к окну, где их могли бы увидеть снаружи. Импровизированные выходы на лужайку и площадки для съемки являются единственными слабыми местами.
Мы пошли обратно тем же путем, но свернули направо немного раньше и по коридору со скрипучим деревянным полом с широкими половицами попали в узкую комнату с пустой дальней стеной с двустворчатой, полностью застекленной дверью посередине, не слишком подходившей по стилю ко всему остальному. Дверь выходила во внутренний двор.
– Это помещение используется как вестибюль, – сказал Беннетт. – Высокие гости заходят сюда, выстраиваются, и их считают по головам, чтобы убедиться, что никто не застрял в ванной комнате. Затем они выходят наружу.
Я секунду постоял на месте, отведенном для глав государств, как будто стал одним из них, и посмотрел вперед, через стекло. Мы находились в центре здания; двор шел по дуге, с выходом в дальней ее части. Мне это понравилось. Так картина будет выглядеть геометрически естественной, а не политически отчаянной. Кроме того, ступеньки на лужайку были узкими, что позволяло более низким правителям занять выгодную позицию. Очевидно, фотографы расположатся справа, и дом окажется под углом в качестве фона – много лучше, чем кирпичная стена, навевающая мысли о тюремных снимках.
Я положил ладонь на ручку, подумав, что, вероятно, я недооценил их, представляя неловкий смех и фальшивые улыбки, когда им приходилось так быстро переходить из одного состояние в другое. Может быть, для них это естественно. Боковой вход, внутренний коридор, далеко от окон – они под постоянной охраной каждую минуту своей жизни; возможно, им не по себе, когда они оказываются на открытом воздухе – например, во внутреннем дворе. Они выходят, делая маленькие неспешные шаги, с высоко поднятой головой, им некуда смотреть – разве что в глаза другого столь же напуганного коллеги, – потом замирают, грудь колесом, на губах улыбка, небо высоко над головой, и никто знает, что происходит вокруг.
Когда где-то прячется снайпер, все меняется.
Я распахнул дверь, вышел наружу и застыл в неподвижности.
* * *
Воздух раннего утра был холодным и немного влажным. Я направился к самому центру двора, выложенного серыми каменными плитами, стершимися от времени и отполированными дождями, остановился и посмотрел вперед, потом сделал пол-оборота налево и пол-оборота направо. После чего медленно подошел к ступенькам, ведущим на лужайку, как прыгун в воду, приближающийся к краю трамплина, замер на месте, убрав руки за спину и выпятив грудь, с высоко поднятой головой, словно фотографировался или стоял перед расстрельной командой.
Передо мной расстилалась широкая лужайка, дальше шла высокая стена, потом небольшой участок ничейной земли, дорожное ограждение и, наконец, автострада М-25, имевшая здесь восемь полос, по которым в обе стороны стремительно проносились автомобили. В этот момент я сразу отбросил идею Беннетта о выстреле с автострады. Никаких фургонов доставки. Ни одного подходящего съезда. Машины двигались практически сплошным потоком. К тому же среди них попадались огромные грузовики, и самые крупные из них ехали по ближайшей к обочине полосе, довольно быстро, один за другим. Деревья, находившиеся довольно далеко от автострады, почти беспрерывно раскачивались. Припаркованный грузовик или фургон окажется на пути постоянных порывов ветра. В результате выстроенная внутри платформа не будет статичной. Внезапные порывы не позволят сделать прицельный выстрел. Расстояние в три четверти мили – значит, небольшой толчок приведет к тому, что пуля даже в дом не попадет. Неудачное место. О нем можно забыть.
А если из припаркованного грузовика выйдут двое парней и начнут пробираться вперед?
Бессмысленно. Между домом и автострадой я не видел подходящих боевых позиций. Ничего, если не считать попытки поставить лестницу к стене и взобраться по ней, но тогда их встретят крепкие парни в кевларовых жилетах.
Следовательно, отсюда опасности ждать не приходится.
В таком случае участок, имеющий форму куска пиццы, представлял собой настоящий подарок. Получалось, что безопасная зона расположена не только прямо впереди, – она охватывала два сектора, справа и слева, от десяти часов до двух по циферблату.
Участок в форме куска пиццы означал также, что идущие рядом с домом улицы не параллельны. Они проходили справа и слева, как спицы веера. На первый взгляд это хорошо. Выходило, что по мере удаления угол обзора дома становился все более острым и, возможно, часть зданий можно полностью исключить. Снайпер не станет высовываться в окно и целиться параллельно стеклу, как если б он сидел в дамском седле.
Однако на второй взгляд получалось не так уж и хорошо, потому что появлялась возможность для выстрела не только из окон фасада, но и из боковых. Где-то ты выигрываешь, где-то проигрываешь. Я проверил все, что смог – сначала на северной стороне, потом на южной, на расстоянии от восьмисот ярдов до тысячи шестисот, – и получил тысячи и тысячи окон. В большинстве из них отражалось солнце, они мерцали одно за другим в диковинной последовательности; перед глазами у меня перемещались розовые пятна, сначала на одной улице, затем они перескакивали на другую, словно строительством здесь занимались астрономы, поклонявшиеся солнцу.
В конце концов я решил, что южная сторона хуже северной. Там здания стояли более плотно и были выше. Я выбрал одно случайным образом, на расстоянии примерно в тысячу пятьсот ярдов, почти миля, – крошечный ноготь большого пальца, высокий узкий и красивый дом из красного кирпича с круто скошенной крышей. Он выглядел так, будто в нем имелось много мансардных помещений или даже настоящий чердак. Ну, а снятая черепица вполне может сыграть роль открытого окна. Я представил Джона Котта, распростертого на спальном мешке, который он положил на деревянную доску поперек балок под потолком последнего этажа. Впереди виднеется прямоугольник света – в том месте, где черепица сдвинута в сторону, незаметно снаружи, слишком высоко, одна из множества таких же.
«Прошлой зимой у нас были бури», – сказал нараспев Беннетт.
Я представил глаз Котта, терпеливый и немигающий у прицела, дюймовую щель между черепицами, дающую ему сектор обстрела двора в двадцать ярдов. Я представил его палец на спусковом крючке, расслабленный, но готовый в любое мгновение надавить на него, затем перемещающийся снова, словно щелкнул крошечный механический рубильник, тихий звук точного механизма, который приведет к мощному химическому взрыву, отдаче и отправившейся в долгое, долгое путешествие пуле. Более трех секунд в воздухе, одна тысяча, две тысячи, три тысячи, шириной в полдюйма, как большой палец человека, летящей, точно снаряд, прямо и не отклоняясь от курса, подвластной лишь непреложным законам тяготения, температуры, влажности, ветра и кривизне Земли. Я смотрел на далекий дом, отсчитывая в сознании три долгих секунды, и пытался представить движение пули. Казалось, еще немного, и я сумею ее увидеть. Она летит прямо на меня, будто крошечная точка, растущая в воздухе.
Вспышка, одна тысяча, две тысячи, три тысячи, игра закончена.
Именно в этот момент я понял.
Более трех полных секунд в воздухе.
В вестибюль я вернулся гораздо быстрее, чем вышел из него. Беннетт наблюдал за мной.
– Пуленепробиваемое стекло в Париже было новым? – спросил я.
