Движением век он дал понять, что сдается, и когда его горло освободилось, слабо махнул рукой в сторону волнующегося моря и пробормотал еще неокрепшим голосом:
– Осторожно…
– Не хотите поговорить, Ганс Йохансон? – произнес Мегрэ, впившись ногтями в липкие водоросли.
Впоследствии он должен был признать, что в эту секунду его противник вполне мог сбросить его в воду простым движением ноги.
Это длилось всего мгновение, которым Йохансон, скрючившийся возле первой сваи, не воспользовался.
Позднее Мегрэ также откровенно признался, что ему пришлось какое-то время держаться за ногу своего пленника, чтобы взобраться по склону.
Затем оба в полном молчании направились в обратный путь. Воды заметно прибавилось. В двух шагах от берега их остановила та же водная преграда, которая совсем недавно мешала пройти комиссару, но теперь она стала еще глубже.
Латыш вошел в воду первым, пройдя три метра, поскользнулся, забарахтался в воде, и, отплевываясь, побрел дальше – теперь вода доходила ему до пояса.
Настала очередь Мегрэ. В какой-то момент он закрыл глаза, поскольку ему казалось, что он не сможет удержать на поверхности свое тяжелое тело.
Наконец они добрались до галечного пляжа; вода ручьями стекала с их одежды.
– Она разговаривала с вами? – спросил Латыш таким потухшим голосом, словно уже ничего не удерживало его в этой жизни.
Мегрэ мог бы солгать.
Но он предпочел сказать правду:
– Она ничего не сказала. Но мне все известно.
Они не могли оставаться здесь. Пронизывающий ветер превратил их мокрую одежду в ледяной компресс. Латыш первым начал стучать зубами. При тусклом свете луны Мегрэ увидел, что его губы посинели.
У него не было усов. На комиссара смотрело нервное лицо Федора Юровича, лицо маленького мальчика из Пскова, пожиравшего глазами своего брата. Но теперь в этих глазах, хоть и того же размытого серо-зеленого цвета, застыла жестокость.
С правой стороны виднелся утес с парой-тройкой светящихся точек; это горели огни вилл, среди которых была и вилла мадам Сваан.
И в пронизывающем темноту луче маяка можно было различить крышу, под которой она сейчас находилась с двумя детьми и перепуганной служанкой.
– Идемте, – произнес Мегрэ.
– В комиссариат?
Голос был покорным или, скорее, безразличным.
– Нет.
Мегрэ знал один из портовых отелей, «У Леона», и помнил, что там есть вход, которым пользовались только летом немногочисленные купальщики, приезжавшие на отдых в Фекам. Дверь вела в комнату, где в теплое время года устраивали столовую полулюкс.
Зимой рыбаки довольствовались выпивкой и устрицами с сельдью в зале кафе.
Именно в эту дверь вошел Мегрэ. Вместе со своим спутником он пересек темный зал и оказался в кухне; находящаяся там маленькая служанка от неожиданности вскрикнула.
– Позови хозяина.
Не двигаясь с места, она закричала:
– Месье Леон! Месье Леон!
– Нам нужна комната, – сказал комиссар, когда появился месье Леон.
– Месье Мегрэ! Да вы весь мокрый… Что случилось?
– Комнату, живее!
– Но в комнатах не топят! А грелки будет недостаточно для…
– У вас найдется два халата?
– Разумеется. Мои собственные. Но…
Он был на три головы ниже комиссара!
– Несите!
Они поднялись по крутой, с фантастическими изгибами лестнице. Комната была чистой. Месье Леон собственноручно закрыл ставни и предложил:
– Ну что, грога? И покрепче!
– Да. Но сначала халаты.
Мегрэ снова чувствовал себя больным. От холода раненая сторона груди словно заледенела.
Между ним и его спутником на некоторое время возникла непринужденность, свойственная людям, живущим в одной комнате. Они разделись, стоя друг перед другом. Месье Леон просунул в приоткрытую дверь руку с двумя халатами.
– Дайте мне тот, что побольше! – велел полицейский.
И Латыш принялся их сравнивать.
Протягивая халат комиссару, он заметил промокшие бинты, и его лицо нервно дернулось.
– Это серьезно?
– На днях удалят пару-тройку ребер…
После этих слов воцарилась тишина. Месье Леон, стоявший за дверью, нарушил ее, крикнув:
– Ну как, все в порядке?
– Заходите!
Халат доходил Мегрэ лишь до колена, открывая крепкие волосатые икры.
Латыш, худой и бледный, со своими светлыми волосами и женственными лодыжками был похож в этом одеянии на грациозного клоуна.
– Грог сейчас принесут! Я возьму сушить вашу одежду?
И месье Леон, подобрав две мокрые кучи, с которых стекала вода, крикнул с лестницы вниз:
– Ну, что там? Где грог, Генриетта?
Затем он вернулся в номер и посоветовал:
– Разговаривайте потише. В соседней комнате коммивояжер из Гавра. У него поезд в пять утра…
Возможно, было бы преувеличением утверждать, что в процессе большинства расследований между полицией и теми, от кого она призвана получить признательные показания, возникают добрые отношения.
Однако между полицейским и преступником почти всегда устанавливается некая душевная связь, если, конечно, задержанный – не бесчувственное животное. Вероятно, это объясняется тем, что они оба в течение нескольких недель, а то и месяцев занимаются исключительно друг другом.
Следователь старается как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, восстановить ход его мыслей, предвидеть малейшие реакции.
И тот, и другой в этой партии ставят на кон свои жизни. И когда они наконец встречаются, то происходит это при достаточно трагических обстоятельствах, которые растапливают вежливое равнодушие, царящее в повседневной жизни в отношениях между людьми.
Случалось, что инспекторы, с трудом поймав преступника, проникались к нему симпатией, навещали в тюрьме и морально поддерживали вплоть до казни.
Это отчасти объясняет поведение обоих мужчин, когда они остались вдвоем в комнате. Хозяин отеля снабдил их переносной печкой, топившейся углем, и чайником, в котором уже закипала вода. Рядом, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась большая бутылка рома.
Они оба замерзли. Кутаясь в позаимствованные халаты, они тянулись к этой печурке, которая была слишком мала, чтобы их согреть.
В позах обоих была та казарменная небрежность, то безразличие к своему внешнему виду, какое возникает лишь между мужчинами, временно перестающими обращать внимание на социальные условности.
Возможно, дело было в холоде? Или в одновременно навалившейся на них усталости?
Ведь игра была закончена! Это было понятно без слов.
Поэтому они сидели, каждый на своем стуле, протягивали руки к теплу и рассеянно глядели на эту синюю эмалированную печку, которая была для них чем-то вроде связующего звена.
Латыш взял бутылку рома и четкими, уверенными движениями приготовил грог.
Выпив несколько глотков, Мегрэ спросил:
– Вы ведь хотели ее убить?
Ответ прозвучал быстро, с той же естественностью:
– Я не смог.
Но при этом все лицо мужчины начало судорожно подергиваться: видимо, такое бывало с ним часто.
Он быстро-быстро моргал, его губы перекашивались в сторону, то и дело вздрагивали ноздри.
Волевое и умное лицо Петерса постепенно исчезало.
Его место заняло лицо русского бродяги с натянутыми нервами, за движениями которого Мегрэ предпочел не следить.
Поэтому он не заметил, как рука его спутника схватила бутылку рома. Он налил себе полный стакан, залпом осушил, и его глаза начали блестеть.
– Петерс был ее мужем? Ведь он и Олаф Сваан – одно лицо, не так ли?
Латыш вскочил со стула, не в силах усидеть на месте, поискал взглядом сигареты, не нашел их и страдальчески поморщился. Проходя мимо стола, на котором стояла печка, он налил себе еще рома.
– Начинать следует не с этого! – заявил он.
Затем, глядя прямо в лицо комиссару, добавил:
– Впрочем, вы ведь знаете все. Или почти все?
– Два брата из Пскова. Близнецы, надо полагать? Вы – Ганс, тот, кто смотрел на другого брата с восхищением и покорностью…
– Еще когда мы были совсем маленькими, он уже любил обращаться со мной, как со слугой. И не только наедине, но и при товарищах. Он называл меня даже не «слугой», а «рабом». Он заметил, что мне это доставляет удовольствие… Ведь мне действительно это было приятно, до сих пор не понимаю почему. Я смотрел на мир его глазами. Я бы умер за него. Позднее, когда…
– Позднее, когда?..
Подергивания. Частое моргание. Глоток рома.
Он пожал плечами, словно говоря: «Какая теперь разница…»
И подавленно продолжил:
– Позднее, когда я полюбил женщину, думаю, что и тогда я не был способен на такую самоотверженность. Я любил Петерса… как не знаю кого! Я дрался с приятелями, которые не хотели признавать его превосходства, но оттого, что был самым слабым, постоянно получал удары, ощущая при этом нечто, похожее на ликование.
