Высказавшись подобным образом, он густо намазал заклейменный тост мармеладом и с явным облегчением проглотил его.
– Быть может, эти последние события выбили наших кухарок из колеи, – предположил Найджел.
– Ты это про убийства? Мне кажется, я улавливаю в твоих словах некоторый упрек. Но во всем надо соблюдать меру, дорогой мой Найджел. Твоя совесть нонконформиста заставляет тебя переоценивать значение потустороннего мира в ущерб миру посюстороннему. Ну а я придерживаюсь противоположной позиции. Я полагаю, что земная жизнь важнее смерти, и потому убийство не может служить оправданием дурно поджаренному тосту. А помимо того, мне непонятно, каким образом уход Нотт-Сломана может подкосить кого-то: напротив, он должен бы способствовать обретению прислугой своей наивысшей формы. К слову, старина, уж коль скоро речь зашла об убийствах: не пора ли тебе раскрыть их? Не нравится мне все это. Вчера меня обыскал сержант полиции: весьма неприятное ощущение, доложу я тебе, особенно для такого брезгливого человека, как я. Из дома невозможно выйти, чтобы за тобой не следовал по пятам констебль, так, словно я собираюсь нарушить общественный порядок в Гайд-парке. В университете меня грязью забросают, узнав, что я проводил рождественские каникулы в Чэтеме. Не говоря уж о том, что у меня совершенно разладилось пищеварение из-за того, что ужин всякий раз подают в разное время.
– Ужин, – задумчиво повторил Найджел, – ужин. Что-то такое связанное с ужином, о чем я собирался спросить тебя. Черт, что же это? Ага, вспомнил. Ты собирался поведать мне о том, что О’Брайан то ли сделал, то ли сказал за рождественским ужином. «Наверное, ты заметил, как О’Брайан…» – начал ты, но тут как раз начался переполох, связанный с Беллами.
Филипп Старлинг удивленно посмотрел на Найджела, но собравшиеся было на его лбу морщины быстро разгладились.
– Ну да, он продекламировал одну стихотворную строку: «Твою ли плоть могильный червь упорно поедает?» Он дал всем понять, что это Уэбстер. На самом деле – это цитата из одной пьесы Сирила Турнье. Тогда я не обратил на это внимания, только потом пришло в голову. Странно, потому что он производил впечатление начитанного человека.
Найджел был явно разочарован. Он ожидал чего-то более существенного. Через час он зашел в маленькую столовую и обнаружил там Джорджию Кавендиш. Одетая в замшевый жакет и ярко-красную юбку, она писала письма.
– Не прогуляемся? – предложил он. – Поговорить надо.
Попугай скосил на него наглый взгляд и бодро прокричал: «Старая глупая швабра!»
– Я должна извиниться за Нестора, – рассмеялась Джорджия. – Воспитание он на море получил. Да, конечно, с удовольствием. Сейчас, только закончу с писаниной и посажу Нестора в клетку, он не любит гулять под дождем.
Через несколько минут Джорджия спустилась, закутанная в просторный плащ, наподобие кавалеристского, но без шляпы.
– Не боитесь, что волосы намокнут? – спросил Найджел, нахлобучивая бесформенную фетровую шляпу такого древнего вида, что даже самая непритязательная птичка дважды подумала бы перед тем, как свить себе в ней гнездо.
– Да нет, мне нравится, когда капли дождя падают на голову, если, конечно, вас не смущает, что выгляжу я при этом как сущая горгона Медуза. Ну а детективу, наверное, удобно ходить под покровом тьмы.
– Ну да. Моя шляпа как раз из таких, что позволяют кожей ощутить тьму.
– Ну вот, хоть кто-то здесь сохранил чувство юмора, – радостно засмеялась Джорджия. – Это признак простого, детского характера – привет Чарлзу Лэму[51] и вместе с ним дикарям.
– Боюсь, как бы ваша вера в мой простой детский характер вскоре не пошатнулась. У меня сейчас не голова, а котел самых фантастических, самых мрачных подозрений.
– Что ж, прозрение стоит хотя бы того, чтобы узнать, как выглядит фантастический котел.
– Педагоги называют это сложным эпитетом. Ну а если говорить всерьез, то вытащил я вас из дому в такую погоду затем, чтобы выудить у вас кое-какую информацию.
Джорджия Кавендиш промолчала. Того, что кулачки ее в карманах просторного плаща сжались, Найджел, естественно, видеть не мог.
В действительности он внутренне аплодировал ей за то, что она воздержалась от высказываний вроде «я так и думала, что вы меня не за одни beaux yeux[52] пригласили погулять» – искушение, какому не многие женщины могли бы противостоять. Теперь, когда их словесная дуэль окончилась, было в ее упрямом молчании что-то устрашающее. Найджел набрал в грудь побольше воздуху и сказал:
– Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что знаете об О’Брайане.
– Вы это меня в своем официальном качестве спрашиваете? – не сразу отозвалась Джорджия.
– У меня нет здесь никакого официального качества. С другой стороны, я чувствую себя обязанным предоставлять полиции всю информацию, которая, как мне кажется, может иметь отношение к совершенным преступлениям.
– Что ж, это по крайней мере честно. – Джорджия нерешительно посмотрела куда-то вниз.
– На бумаге, – порывисто заговорил Найджел, – у меня получается, что, скорее всего, оба убийства совершили вы. Но на деле я полностью убежден, что это не так. – Он осекся, не понимая, отчего так волнуется. Такого необычного начала взаимоотношений ни один из них не ожидал: академические рассуждения о возможном убийце под мрачной сенью влажных веток вязов. Джорджия остановилась, разгребла ногой мокрую палую листву и только потом с легкой улыбкой посмотрела на Найджела:
– Ну что ж, отлично. Согласна. Чего вы от меня хотите?
Найджел никогда не забудет этой прогулки по грустному парку и историю, которую ему там поведали. И дело даже не в том контрасте, что образовался между низко нависшим небом, из которого, не переставая, лил дождь, и экзотическими африканскими далями, что разворачивались перед ним в рассказе Джорджии. Наиболее ярко запомнилась ему она сама – ладная фигурка в огромном макинтоше; ленивая и вместе с тем энергичная характерная походка; струи дождя, стекающие по тонкому смуглому лицу Джорджии, решительному, как острый нос корабля, и подвижному, как летнее море в барашках.
– Я хочу, чтобы вы рассказали мне, как познакомились с О’Брайаном и о дальнейших с ним отношениях. Затем – все, что он когда-либо говорил вам о людях, что собрались здесь. Это по-настоящему важно, иначе я не стал бы просить вас. Быть может, и для вас будет лучше, если вы перестанете все держать в себе и выговоритесь, – добавил Найджел с оттенком мгновенно возникшего сочувствия к этой женщине.
– Это случилось в прошлом году, во время экспедиции по Ливийской пустыне. Нас было трое – лейтенант Гэлтон, мой молодой кузен Генри Льюис и я. Для Генри это была первая экспедиция – весь на нервах, но молодая энергия бьет ключом и делу предан. Мы искали местоположение Зерзуры – затерявшегося в пустыне оазиса. Ищут его давно и, наверное, будут искать и дальше. Пока еще найти никто не смог. Этот оазис стал такой же волнующей легендой, как, например, Атлантида. Мы арендовали два мощных четырехцилиндровых «Форда», оборудованных специально для работы в пустыне. Набрали еды на два месяца, достаточное количество бензина и воды, чтобы поездка была в удовольствие – во всяком случае, мы рассчитывали на это. Не буду утомлять вас уроками географии, да к тому же ландшафт в этой части пустыни совершенно однообразен: во все стороны, до самого горизонта, – сплошная пелена песка, глазу остановиться не на чем, кроме как на солнечном диске да случайно встретившемся оазисе, и так до тех пор, пока, продвигаясь на юг, не доедешь до Вади Хава. Только дурак отправится туда на машине, по крайней мере, на вкус большинства людей. Я и сама так считала до самого последнего времени. На двенадцатый, если не ошибаюсь, день пути мы попали в сильнейшую песчаную бурю. В принципе они, знаете ли, безвредны, только без привычки на нервы сильно действуют. У Генри такой привычки не было. Когда все кончилось, его била дрожь, а тут еще небольшой солнечный удар, и он принялся, как безумный, повторять, что надо как можно скорее выбираться из этого ада. Что ж, для новичка, повторяю, испытание действительно нелегкое. Моя вина, напрасно я взяла его с собой. Как-то утром, когда мы с Гэлтоном отошли в сторону ярдов на двадцать в поисках лучшей точки для наблюдения – если оставаться вплотную к машине, магнитные волны слишком сильно воздействуют на компас, – в одной из них заработал двигатель. Генри сломался – ему приспичило немедленно возвращаться. Гэлтон бросился назад, вскочил в машину и заглушил двигатель. И тут Генри выстрелил ему в живот, а потом принялся с диким хохотом палить наугад по канистрам с бензином и водой, погруженным в другую машину. Он продырявил пять из них. У меня не оставалось выхода. Я выстрелила ему прямо в сердце. Генри повезло, – бесцветным голосом добавила Джорджия. – Гэлтон прожил еще три дня.
В желудке у Найджела возникло то ощущение болезненной беспомощности, что испытывает, слыша такие истории в пересказе их непосредственного участника, закоренелый горожанин. Он открыл было рот, но слов, подходивших к такой ситуации, не было, кажется, ни на земле, ни на небе, так что Найджел просто закурил сигарету, которая, впрочем, под дождем сразу потухла и медленно размокала у него прямо на губах. Джорджия продолжала:
