– Ну что ж, мистер Стрейнджуэйс, это вполне разумное предположение. И оно ведет нас в направлении Кавендиша. Помимо улик, найденных нами, он и сам намекал, что Нотт-Сломан его шантажирует. К тому же у него были все возможности убить О’Брайана. Лично мне его поведение кажется весьма подозрительным. Он взвинчен, он выглядит весьма обеспокоенным, и что-то уж слишком охотно все объясняют это его материальными затруднениями.
– Да, поведение Кавендиша – это вообще самое удивительное в этом и без того outré[48] деле, – негромко проговорил Брайан.
Инспектор неторопливо стянул с переносицы роговые очки и, покручивая их в руке, наклонился к Найджелу.
– Что вы, собственно, хотите этим сказать, сэр? У вас что-то на уме.
– Извините. Мне нечего вам сказать – просто потому, что я ничего не знаю. Вот уже два дня, как не спускаю глаз с Кавендиша, и его поведение настолько походит на поведение убийцы, у которого вот-вот сдадут нервы, что в это просто как-то не верится. Он выглядит слишком виноватым, чтобы это было правдой. И это меня смущает.
Блаунт разочарованно откинулся назад.
– По-моему, вы все слишком усложняете. Мой опыт подсказывает, что убийца – я имею в виду образованного человека, а не просто головореза – выдает себя прежде всего поведением. Непроницаемый взгляд и бесстрастное выражение лица – это всего лишь беллетристика.
– Что ж, надеюсь, вы правы.
Блаунт пристально посмотрел на Найджела. Взгляд того, сосредоточенный и ничего не выражающий, был устремлен точно на макушку лысого черепа инспектора.
– Занятно, – сказал он, – только сейчас заметил. Это ведь Пикассо, да? – Найджел поднялся и остановился перед маленьким рисунком в раме, висевшим на стене прямо за спиной инспектора.
– Мистер Стрейнджуэйс, – упрямо гнул свое Блаунт, – вы сказали, что надеетесь, что я прав. Следует ли это понимать так, что вы подозреваете кого-то другого?
Найджел вернулся на место и устало опустился в кресло.
– Простая справедливость по отношению к Эдварду Кавендишу, – сказал он, – требует, чтобы мы рассмотрели все варианты. Например, сегодня перед обедом между Нотт-Сломаном и Филиппом Старлингом завязалась небольшая перепалка. Сломан выпалил что-то вроде того, что ему известно о Старлинге нечто такое, что может изменить отношение к нему полиции. Заметьте, Филиппа я знаю близко, и если речь идет об убийстве, в моих глазах он всегда будет чист на все сто процентов. Однако…
– С вашим другом загвоздка состоит в том, – перебил его Блаунт, – что он просто не мог напасть на Беллами, у него такой возможности не было. Тем не менее нельзя исключить и варианта, при котором покушение на Беллами совершил не убийца, а кто-то другой. Так или иначе мне надо переговорить с миссис Грант, чтобы убедиться, что Беллами действительно оказался в том месте и в тот день до половины третьего пополудни.
– Не надо принимать мои слова слишком всерьез. Я сказал это только для того, чтобы было ясно, что Кавендиш – не единственный камешек на берегу разбушевавшегося моря. Есть еще, например, Лючия… Она только что схватилась с Нотт-Сломаном, а когда не ладят два жулика… Говорят, яд – оружие женщин. Нотт-Сломан мог убить О’Брайана при ее участии; потом она видит, что у него в любой момент могут не выдержать нервы, и в порядке самозащиты подсыпает ему яд. Имеется еще миссис Грант – тоже женщина, хотя по виду сказать это не так просто, и стало быть – потенциальная отравительница. Предположим, в молодости она все принесла на алтарь любви, а любовь ее обманула. Она остается одна с ребенком-безотцовщиной и всю последующую жизнь изводит себя работой, чтобы оплатить его обучение в колледже. Нотт-Сломан каким-то образом выведывает ее тайну и начинает шантажировать. «Я только одного хотела – чтобы он стал джентльменом», – рыдает кухарка – заблудшая душа… Нет? Не годится? Думаете, это слишком смелое предположение? Что ж, боюсь, я готов с вами согласиться. Как-то не видится мне миссис Грант в роли еще одной девицы, сбившейся с пути истинного. В таком случае как насчет садовника? Его зовут Иеремия Пегрум – уже одно только имя может толкнуть его носителя на крайние поступки. Большую часть времени он проводит на воздухе, но достаточно прочитать Т.Ф. Повиса[49], чтобы убедиться: убийство – это любимое зимнее развлечение английских селян. Приближаются длинные зимние вечера. Человек покупает набор никогда – с гарантией – не тупящихся резаков, они что молодым, что старым по нраву. В красивой упаковке, с руководством к использованию, семь шиллингов шесть пенсов набор, и в придачу несколько пакетиков с ядом из болиголова, крысиным ядом и белладонной – все за шесть пенсов.
Инспектор Блаунт неторопливо поднялся, едва заметно ослабив напряжение лицевых мышц, что у шотландцев служит свидетельством оглушительного успеха шутки, сурово, в высшей степени официально, проговорил: «Я учту ваши ценные соображения, мистер Стрейнджуэйс» – и удалился. Найджел тоже вскоре поднялся к себе и лег спать. Вопреки внешнему впечатлению, он вовсе не чувствовал особенного подъема. Напротив, едва его щека коснулась подушки, как он погрузился в тяжелый сон, в котором Джорджия Кавендиш, со своим зеленым попугаем на плече, смотрела на него с недовольной улыбкой; в какой-то момент попугай превратился в нависающий над ним громкоговоритель, из которого все громче неслось: «Яд – оружие женщин. Яд – оружие женщин!»
Глава 11
Рассказ путешественницы
Впоследствии, в тех редких случаях, когда Найджела удавалось заставить воспроизвести фантастическую и парадоксальную историю «Убийств в Чэтеме», как окрестили ее газеты, он обычно говорил, что решили задачу профессор-античник и один драматург XVII века. Верно это или нет – а всякий, кому хватит терпения дочитать эту книгу до конца, наверное, склонится к мысли, что и сам Найджел Стрейнджуэйс внес немалый вклад в раскрытие тайны, – но подобное утверждение всегда становилось уместно-загадочным началом его повествования об этом на редкость загадочном случае. Но когда Найджел проснулся утром 28 декабря, ничто еще не свидетельствовало о близком завершении расследования. Утро было из тех, когда мир, кажется, горестно оплакивает первородный грех человека, а сам человек угрюмо и стыдливо всматривается в зеркало для бритья и спрашивает себя, не лучше ли было бы для всех замешанных в деле просто перерезать себе сонную артерию. Серое небо нависло над Чэтемским парком похмельной, как после какого-нибудь олимпийского пира, пеленой. Близлежащие холмы окутались туманом, а в саду листья вечнозеленых растений то клонились к земле под тяжестью дождевых капель, то снова распрямлялись – все это напоминало стук пишущей машинки, к которой прикасаются невидимые пальцы какого-то неумехи. Иеремия Пегрум, чувствовавший, вне всякого сомнения, что погода в достаточной степени отклоняется от нормы, чтобы оправдать выход из своей хибары, лениво обходил, перекинув сумку через плечо, клумбы, с выражением лица, которое бы сделало честь его тезке-иудею. По ходу бритья в сознании Найджела медленно и беспорядочно кружились события последних трех дней, и он все больше и больше убеждался, что они не примут завершенной формы, пока не прояснится положение ключевой фигуры. А ею является Фергюс О’Брайан, и до тех пор, пока он не узнает о нем гораздо больше, чем знает сейчас, так и будет топтаться на месте, напоминая человека, пытающегося отпереть незнакомую дверь в кромешной тьме. Разумеется, больше других могла бы поведать о нем Джорджия. Если захочет, конечно. Беда в том, что если брать каждую из граней совершенных преступлений по отдельности, взгляд неизменно обращается к Джорджии Кавендиш. Но фигура Джорджии, так сказать, как целое, просто не совмещается с преступлением, опять-таки как целым. «Но из всей этой чистой абракадабры, – говорил себе Найджел, – следует только одно: Джорджия мне нравится, и я скорее отвергну любые, даже очень вероятные предположения, нежели выдвину обвинение против нее». Так или иначе, откровенный разговор с Джорджией – это первый пункт программы. Если она невиновна, таиться не будет и много чего расскажет об О’Брайане; в противном случае начнет вилять и противоречить себе, и это бросит густую тень и на нее самое.
В столовой оказался один только Филипп Старлинг. Он сосредоточенно изучал тост с выражением вопиющей брезгливости, какую у него обычно вызывали сочинения какого-нибудь бездарного студента.
– Это не тост, – заявил он, размахивая им прямо перед носом у Найджела, – это позор. Такими в колледже кормят; мои коллеги настолько увлечены высокой критикой, проблемами бухманизма[50] либо какими-нибудь еще столь же дикими формами интеллектуального самоубийства, что совершенно не обращают внимания на обыкновенный житейский комфорт. Но в частном доме, где, вообще говоря, кормят весьма прилично, можно ожидать чего-то посвежее.
