Эдди обезоруживающе улыбнулся, и мое раздражение как рукой сняло. Он просто меня дразнил, как и раньше.
– Значит, семейная жизнь оказалась не сахар?
Я поставила перед ним чашку кофе.
– Так, хватит подкалывать. Расскажи лучше про себя. Как дела?
Его улыбка погасла. Он подался вперед.
– Скучаю по тебе.
– Ох, Эдди…
– Я не пью. Уже три месяца. Знаю, ты со мной натерпелась.
– Я не могла выносить этот бардак. Мне было плохо.
– Знаю.
– Ты мне не чужой. И всегда будешь… Но теперь у меня есть Билли.
Эдди поморщился.
– Я чертов дурень. Безнадежный случай.
Его самобичевание всегда меня разоружало. Уже не раз мы разыгрывали подобные сцены; мне следует быть тверже.
– Как на работе?
– Все нормально, скучать не приходится. У меня теперь есть помощник. Обучаю его.
– Здорово. Учитель ты прекрасный, – тепло сказала я.
Эдди – садовник от Бога; любой захудалый палисадник превратит в потрясающей красоты оазис. К сожалению, работа у него не постоянная.
– Ты такой крепкий раньше не варила… Я теперь еще и парковым дизайном занимаюсь.
– Хорошо. Тебе всегда это больше нравилось.
– Мне паршиво… – пробормотал он, склонившись над чашкой.
Я не ответила: сказать было нечего.
– Надеюсь, горячий финский парень тебя не обижает?
Он выжидательно смотрел на меня. Я не выдержала взгляда его зеленых глаз. Говорить с ним о Маркусе не стоило.
– Билли хочешь посмотреть?
Мы пошли в детскую и стали смотреть на моего сына.
– Чудный парень. Не пойми превратно, Кей, но твоего в нем ничего.
– Ты прав. Он вылитый Маркус.
Билли шевельнулся, ресницы у него дрогнули; малыш открыл глаза и протянул ко мне ручки. Я подняла его, теплого, сонного, и он начал хныкать.
– Давай я, – предложил Эдди.
Я отдала ему Билли, и он стал ходить с ним по комнате и тихонько баюкать, пока тот не уснул. Я видела его взгляд и испытывала ту же боль – сложись все иначе, это мог быть наш красавец-сын.
Эдди заботливо уложил его в кроватку и прикрыл одеялом.
– Где ты так научился?
– Часто нянчился с младшими.
Он загрустил. Наверное, понял, о чем я думаю.
Крепко обняв меня и чмокнув в шею, Эдди быстро ушел, а я стояла у двери, вспоминая наши лучшие времена. Когда-то я его любила. Много лет любила. Нам было очень хорошо. Помню тот давний вечер, когда я вернулась домой после первого дня в журнале, куда меня взяли писать очерки. Я так волновалась: наконец-то я вошла в журналистику! Эдди всю квартиру завалил цветами, приготовил мясо по-ирландски. Он повторял, что мной гордится, что знал – у меня получится.
Опомнившись, я запретила себе грезить о прошлом. Три месяца без алкоголя – а потом все начнется заново. Периоды трезвости у Эдди были недолгими.
Июнь
Я слышала, как она говорила Аише, что Маркус уехал в Дарем. Значит, они с Билли остались вдвоем. Когда я приехала на ее улицу, уже стемнело.
Я вышла из машины и заняла удобное место для наблюдения за домом. Ключи были у меня в кармане.
В некоторых комнатах горел свет. По моим подсчетам – в кабинете Маркуса, в детской и на кухне. Сама она возилась на кухне. Потом я увидела в детской мужчину, который держал Билли на руках!
Стоило мужу на два дня уехать, как она привела приятеля! И он берет на руки ребенка! Я просто взбесилась. Было поздно, почти одиннадцать. Кто же это такой? Почему она позволяет ему держать Билли? Он отошел в глубь комнаты. Я приросла к месту и не сводила глаз с окна.
Через несколько минут отворилась тяжелая входная дверь, и мужчина вышел. Я двинулась за ним. Хотела хорошенько его рассмотреть. Кудрявый, одет в джинсы и простую клетчатую рубашку, на ногах – рабочие ботинки. У кассы метро на Бейкер-стрит он стал покупать билет, и тут я его разглядела. Около тридцати пяти, лицо обветренное – кто же он? Он стал спускаться, а я вернулась к машине.
На следующий вечер я оделась потеплее, хотя было не холодно. Я всегда мерзну. Надела белые кожаные сапоги на шнуровке с мягкой подошвой. Из дома вышла в одиннадцать и решила поехать на такси. Дошла вдоль реки до Блэкфрайарского моста. Река в этом году обмелела, на ржавых опорах моста виднеются зеленые прошлогодние следы от воды, на берегу обнажилась полоса гальки. Сколько раз долгими воскресными вечерами я стояла у окна и смотрела, как дети вместе с родителями открывают для себя этот новый пляжик, слушала их радостные возгласы при виде обломка глиняной трубки или старого корабельного гвоздя.
Из такси я вышла через улицу от ее дома. Последние две недели непрерывно дул сильный сухой ветер. С деревьев частично облетела молодая листва. Сегодня ветер стих, а на улицах остались листья. Серые листья, увядшие до срока, устилали мой путь. Это неправильно. Мертвые листья принадлежат ноябрю, а сейчас июнь.
Я дошла до ее дома и посмотрела на окна. Свет горел в двух: лампа за светло-оранжевыми занавесками – в комнате Билли, другая – в спальне. Через несколько минут свет в спальне погас. Нужно подождать хотя бы полчаса, чтобы она наверняка уснула. Я пошла в паб на углу Бейкер-стрит, взяла себе апельсинового сока. Пить его не стала.
Минуты убегали. Моей выдержке и силе духа предстояло большое испытание.
Я вернулась. Свет горел только в детской. На этот раз, помня о шумной двери лифта, я поднялась по лестнице. Из других квартир не доносилось ни звука. Дом – добротно построенный, с толстыми стенами и дверьми. У нее в спальне темно, значит, остается предположить, что она уснула. Открыв дверь в квартиру, я остановилась в прихожей и внимательно прислушалась. Было тихо. Из детской лился теплый свет. Именно его я и видела с улицы – ночник в форме большого желтого цветка. Мальчик спал в своей белой кроватке. Над ним покачивалась подвеска – серые чайки с оранжевыми клювами. Я наклонилась и несколько минут разглядывала Билли. Волосы у него светлые и густые. Маленький Маркус. Настоящее дитя севера.
Потом я осторожно прошла в их спальню. Глаза не сразу привыкли к темноте. Здесь витал запах ее духов, слабый, но стойкий. Постепенно я начала видеть. Окружающие предметы стали принимать форму и текстуру.
Прямо за дверью стоял комод, а на нем деревянная ваза, полная флакончиков и украшений. Кровать была двуспальная, огромная. Кэти спала с левого краю, на животе. На прикроватном столике лежала раскрытая книга, а рядом светились жуткими красными цифрами электронные часы.
Я старалась запомнить каждую деталь, чтобы потом, лежа в собственной постели в пяти милях отсюда, мысленно видеть, как проходит их жизнь. Когда я совсем подавлена, я представляю его вместе с ней – здесь, в пустоте ночной тьмы. Это придает мне решимости. Я могу действовать, могу строить планы. Мой разум на страже. Моя воля сильна.
Я подошла к изножью кровати. Лицо Кэти было повернуто к часам, одна рука лежала поверх лоскутного одеяла. Она спала в белой хлопковой сорочке – с кружевами вокруг горловины и на рукавах; подражание викторианскому стилю. Маркус такую не мог купить. Он не выносит подражаний ни в каком виде. На кровати лежала стопка детских салфеток. Я прихватила одну.
* * *
Мне было восемнадцать, когда я встретила Маркуса. Ему – девятнадцать. Мы учились на первом курсе Хельсинкского университета. Я изучала историю искусств, Маркус – архитектуру. Мы оба попали в киноклуб на просмотр «Невесты Франкенштейна». Такие клубные просмотры еженедельно проводились в зале биологии. Помещение было неудобное: сидели на жестких наклонных деревянных скамьях, упираясь локтями в узкие деревянные парты. На передней стене располагался большой экран. Каждый четверг какой-нибудь энтузиаст из киноклуба крутил нам классику на шестнадцатимиллиметровке – исцарапанной и потрескавшейся.
Началась «Невеста Франкенштейна». Громовые аккорды музыки и первые кадры: над зловещего вида домом, притулившимся на утесе, бушует страшная буря. У окна стоит молодой человек, одетый в романтическом стиле, и любуется грозой. Как раз когда он отвернулся от окна, кто-то подошел к моему ряду. Я люблю сидеть с краю и подвинулась очень неохотно. Пришедший шепотом поблагодарил, пристроил на парту огромную папку и сел.
В некоторых местах бо́льшая часть публики смеялась. Я не могла понять, над чем. В фильме было много жестокости, а монстр выглядел достойнее своих преследователей. Наконец пошли титры, и замигал резкий свет флуоресцентных ламп.
Я нагнулась за сумкой, и тут мой сосед сказал:
– Подходящее местечко, чтобы смотреть такое кино. Как по-твоему?
Вид у меня, наверное, был озадаченный.
– Здесь бы доктору Франкенштейну экспериментировать. – Он кивнул на диагностический стол и раковину для мытья рук.
– Да, пожалуй…
– Меня зовут Маркус. Можно я угощу тебя кофе?
– Хейя.
Мы пожали друг другу руки.
– Здесь есть где посидеть?
Мы побрели по ночной прохладе в кофейню, нашли столик в уголке. Я сняла перчатки. Даже в них у меня замерзли руки.
